М.К.Петров
Человекоразмерность
и мир предметной деятельности
Разговор о человеческой размерности мира и о "вместимости"
человека имеет давнюю историю. Еще античные философы решительно высказывались
за и против протагоровского "человек - мера всех вещей". Затем
в спор подключались богословы, комментируя слова Иисуса ученикам: "Еще
многое имею сказать вам, но вы теперь не можете вместить" (Инн.,
16,12) и слова апостола Павла к "младенцам во Христе" - коринфянам:
"Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах,
да и теперь еще не в силах" (1 Кор, 3,2). Новое время как будто бы
забыло об этом древнем споре - слишком много сил, внимания, изобретательности
отняло обоснование механистической картины мира, но вот уже со времен
Канта, поднявшего проблему априоризма - внеопытного происхождения основных
категорий (пространство, время, целостность), вновь начинается, то разгораясь,
то затухая, спор о том, насколько "чисты", свободны от человеческих
по генезису включений наши представления о мире, и если такие включения
обнаруживаются, то какова их функция. Несмотря на множество высказанных
и высказываемых точек зрения, вопрос о человеческой размерности, человеческой
характеристике реалий окружения и самой социальной жизни остается открытым
и редко выходит на уровень экспликаций как самостоятельная проблема, а
чаще только затрагивается по тем или иным поводам.
В некоторых случаях выявления человеческой размерности самоочевидны там,
где, казалось бы, и речи быть не может даже о следах человеческого присутствия.
Правила познавательной деятельности, например, в естественнонаучных дисциплинах,
опирающихся на наблюдение и эксперимент, предусматривают полное изгнание
всего человеческого из результатов познания. Роль человека-ученого здесь
исчерпывается тем, что ему представляется право выделять в окружении некое
явление, дать ему имя и текст, описывающий поведение означенного таким
образом элемента среды в контролируемых условиях, и, если эксперимент
подтверждает адекватность текста, ввести этот элемент через публикацию
текста в общую копилку дисциплинарного знания. На этом связь между ученым,
который открыл непознанный элемент окружения, оформил его в знаке и передал
дисциплине в общее владение, и элементом прекращается, разве что удивленные
коллеги дадут этому элементу имя открывателя - постоянная Планка, например,
или закон Архимеда, то есть введут ученого в эпонимическую характеристику
дисциплины. Но связь между элементом научного знания и эпонимом чисто
условна: Архимеда в его законе больше, чем Планка в его постоянной или
Дизеля в дизеле.
Но осложнения начинаются уже на пути к публикации, в процессе знакового
оформления нового элемента для его социализации, признания дисциплиной.
Чтобы объясниться с коллегами, ученому-открывателю приходится отыскивать
10-15 опубликованных уже работ, которые, по его мнению, можно использовать
в качестве опоры для объяснения сути нового. Но такая операция - от нее
не застрахован ни один опубликованный и порвавший со своим творцом результат
- вносит нечто новое в тексты опубликованных уже элементов, меняет их
смысл, устанавливая связи с последующими элементами, о появлении которых
не подозревал ни ученый (подозревал бы - сам бы открыл), ни, естественно,
сам элемент научного знания. Но здесь еще как-то можно объяснить ситуацию,
не вовлекая в нее человека. Можно, например, сказать, что в процессах
цитирования коллеги по дисциплине, объясняя свои вклады с опорой на предшественников,
попутно уточняют их, вносят коррективы в тексты наличных элементов, то
есть, выстраивая в актах публикации единую для дисциплины сеть цитирования,
они воссоздают объективную и независимо от них существующую связь элементов
в природе, хотя бы приближаются к отображению такой связи.
Но подобная интерпретация плохо согласуется с другими фактами. Рост дисциплинарных
массивов знания практически ничем не ограничен, разве что листажом и периодичностью
дисциплинарных журналов. В любой дисциплине давно уже установилась ситуация,
в которой ни один ученый физически не в состоянии прочитать не только
то, что опубликовано, но и то, что публикуется. С другой стороны, эти
неограниченно растущие массивы приходится передавать новым поколениям
ученых, протаскивать их через угольное академическое ушко подготовки научных
кадров. А вот здесь-то этот процесс передачи накопленного знания новым
поколениям сталкивается с очевидными ментальными и физическими ограничениями
человека - студента или аспиранта. В отличие от неопределенных жалоб на
"информационный потоп", на него жаловались уже в ХУII в., здесь
вместимость студента жестко определена сроком обучения, учебным планом,
расписанием. Соответственно, курсы лекций, списки рекомендованной и обязательной
литературы, учебники вынуждены считаться с этими ограничениями, не требовать
от студента больше, чем он может.
Смена поколений исследователей, без которой ни одна дисциплина не могла
бы существовать преемственно, вынуждает ученых - членов дисциплинарного
сообщества - вести не только исследования на "переднем крае"
ради умножения знаний о природе, но и развивать "тыловую" деятельность
по редукции накопленного и накопляемого знания до пропускной способности
академических каналов высшей школы, рассчитанной по средней вместимости
студента. По изобретенной Гумбольдтом в 1810 г. "профессорской"
модели, впервые реализованной в Берлинском университете и распространенной
сегодня повсеместно, в ролевой набор "ученый" входят роли: исследователь,
преподаватель, историк, теоретик. Преимущества такого набора очевидны:
подготовка научных кадров постоянно поддерживает контакт с "передним
краем" дисциплинарных исследований, новое знание оперативно вводится
в курсы лекций, так что в идеальном случае студент-выпускник попадает
туда, где ему и надлежит быть -на передний край исследований. Но, с другой
стороны, привязанными к переднему краю оказываются и любые попытки редуцировать
массив дисциплинарного знания до вместимости студента.
Позиция ученого-исследователя, его собственные открытия, одна из действующих
дисциплинарных "парадигм", в рамках которой сделаны эти открытия,
становятся отправным пунктом и исторической и теоретической редукции,
формируют критерии селекции элементов массива на существенность. При этом
историческая редукция еще может опираться на сеть цитирования - любая
работа вплетена в сеть цитирования, дает в ретроспективе выход на весь
массив дисциплинарных публикаций. Т. Кун, например, много говорит о "переписывании"
истории науки после каждой научной революции, но видит в этом скорее дань
традиции, чем действительную необходимость: "Конечно, ученые не составляют
единственной группы, которая стремится рассматривать предшествующее своей
дисциплины как линейно-направленное к ее нынешним высотам. Искушение переписать
историю ретроспективно всегда было повсеместным и непреодолимым"/1/.
Но дело здесь не только в революциях и искушениях. Историю дисциплины
приходится переписывать практически каждому лектору при подготовке своего
курса и, как показывают исследования, с помощью Индекса научного цитирования,
в котором фиксируются ссылки в публикуемых работах на предшественников,
ученый при этом ориентируется на пики цитирования, отбрасывая все остальные
работы как несущественные. Здесь, если сеть цитирования действительно
отображает объективные связи элементов знания, речь могла бы идти о потерях
второстепенного с точки зрения природы материала, но очевидный произвол
выбора исходного пункта (обычно работа самого лектора) делает критерии
селекции явно человеческими, не имеющими прямого отношения к природе.
Еще хуже обстоит дело с теоретической редукцией. Она рвет и отбрасывает
связи цитирования, которые интегрировали элементы знания в историческую
целостность, и предлагает другие связи интеграции, то есть "переупаковывает"
дисциплинарное знание более экономным способом. Требования к теории -
непротиворечивость, целостность, полнота, простота и др. - явно навязываются
элементам научного знания как нечто им внешнее, во всяком случае, тексты
их описаний, хотя они и привязывают результаты к одной из признанных в
момент публикации теорий, не содержат указаний на возможность появления
других теорий. Так что, хотя выдвижение новых теорий пользуется в науке
наибольшим престижным весом, явная их нацеленность на логические критерии
совершенства и не менее очевидная связь с академическими требованиями
редукции знания до вместимости студента оставляют открытым вопрос о том,
насколько наблюдаемая во всех дисциплинах последовательность теорий растущей
общности соответствует чему-то в изучаемом предмете, хотя она явно соответствует
потребностям постоянной редукции дисциплинарного знания для подготовки
новых поколений исследователей.
Постоянное присутствие в подготовке научных кадров фильтра вместимости
студента и, естественно, исторически и теоретически редуцированных представлений
о научном знании должно, видимо, редуцировать и поле зрения входящих в
дисциплину исследователей, ограничивая его и по предметной области ожидаемых
открытий, и по области наличного дисциплинарного знания. Первое многое
объясняет в детально исследованном Т. Куном "ослепляющем" эффекте
действующих парадигм, которые, подобно шорам, концентрируют внимание на
одних проблемах и делают невидимыми другие, в общем-то очевидные, но в
рамках данной парадигмы не имеющие смысла. Лингвисты, например, со времен
Аристотеля работают в парадигме, где высшей языковой единицей считается
предложение. Поэтому связь предложений и целостность текста до сих пор
для них область запредметная, хотя проблем здесь много. В терминах современной
лингвистики нельзя, например, различить связный текст и набор фраз упражнения
в учебнике иностранного языка, хотя интуитивно это отличие вполне ощутимо.
Второе - ограничение поля зрения по области наличного знания, хотя оно
не изучалось с учетом исторической и теоретической редукции, имеет, видимо,
прямое отношение к особенностям строения сети цитирования. Поток ссылок,
идущий от публикуемых работ, распределяется крайне неравномерно. Треть
работ массива вообще не цитируется и не учавствует в процессах объяснения
нового через наличное. По остальным работам поток ссылок распределяется
по закону Ципфа, так что в активной зоне связи нового с наличным в любой
текущий момент находится лишь 6-8% работ массива, принимающих на себя
90% ссылок. Среди цитируемых работ преобладают те, которые упоминаются
в учебниках, курсах, списках обязательной и рекомендуемой литературы:
студенты и аспиранты редко по собственной инициативе берутся за перекапывание
архивов и просмотр старых журналов. Спорадические случаи ввода "забытых"
работ в активную зону цитирования (работ Менделя, например) связаны обычно
не с раскопками студентов, а с деятельностью основоположников новых исследовательских
направлений, которые ищут предшественников в истории дисциплины.
Таким образом, научная дисциплина, кумулирующая знание в самой, казалось
бы, лишенной всего человеческого и отсеченной от любых человеческих воздействий
форме, сама как целостная система деятельности людей оказывается в явной
зависимости от ментальных и физических возможностей человека, несет печать,
ограничений по человеческой вместимости. Непосредственно эти ограничения
представлены в строении и объеме учебников, курсов лекций, списков литературы,
опосредованно - в распределении внимания исследователей по предмету дисциплины
и по массиву накопленного знания.
Мы подробно остановились на положении в научных дисциплинах и потому,
что здесь перед нами некий крайний случай - человеческую размерность,
скажем, столов или стульев, утюгов или будильников особенно доказывать
не приходится, но и потому также, что этот научный случай дает определенные
ориентиры для понимания способов выявления человеческой размерности в
предметной деятельности. В науке наиболее жесткое воздействие ограничений
по вместимости локализовано в процессах передачи новым поколениям исследователей
наследства предшественников - научного знания, которое накапливалось и
накапливается с явным пренебрежением к вместимости человека. Каждый в
отдельности элемент научного знания определенно человекоразмерен - он
открыт и знаково оформлен человеком, которому не дано совершить нечто,
превышающее его силы и возможности. Но когда таких элементов накапливаются
десятки и сотни тысяч, возникает тот самый неподъемный камень, с которым
теологи когда-то приставали к богу: способен ли всемогущий бог сотворить
камень, который он не смог бы поднять?
С богом вышла неясность, но вопрос остался, история переадресовала его
человеку: способен ли ты, всемогущий и изобретательный человек, творить
неподъемные для тебя камни? И ответ получался всегда один и тот же - способен!
И загадка того, как все-таки человеку удается, сотворив неподъемное, долгоживущее,
вечное, тащить это творение в смене смертных и ограниченных поколений,
всегда обнаруживается там, где мы ее нашли в науке, - в воспитании, в
уподоблении новых поколений предшественникам, в освоении накопленного
предшественниками наследства, в подготовке кадров. Впервые эту проблему
преемственного движения социальности в смене поколений, творении истории
поставили Маркс и Энгельс в их концепции материалистического понимания
истории, показав, что история должна рассматриваться как единство наследования
новыми поколениями "суммы обстоятельств", созданных предшественниками,
и преемственного изменения этого наследства силами живущего поколения:
"Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой
же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства"/2/.
Как именно протекают эти процессы творения людей обстоятельствами и обстоятельств
людьми, по сути дела и есть основная проблема выдерживания и сохранения
человеческой размерности общества в преемственном его воспроизводстве,
изменении, развитии и смене поколений.
Проблема человеческой размерности бесспорно включает аспект биологический,
собственно, и возникает по биологическому поводу, поэтому в самом общем
виде она может быть поставлена именно в биологических терминах как проблема
размерности вообще. Допустим, что некий биологический вид воспроизводит
в смене поколений объем деятельности, превышающий возможности отдельно
взятой особи, и это обстоятельство выступает как условие выживания вида.
Таких видов мало, но они все же есть. Наиболее известны из них - пчелы,
муравьи, термиты, образ жизни которых еще в античности признавали за идеал
"естественной" социальности, да и позднее, вплоть до наших времен,
использовали в утопиях и антиутопиях как отправную аналогию в рассуждениях
об идеальном социальном устройстве. Как решается проблема несоответствия
между объемом необходимой для выживания деятельности и возможностями особи?
В общем-то все виды, включая и человека, решают ее одним способом: разделяют
деятельность на посильные для особей фрагменты, а затем соединяют их,
интегрируют в целостность. Этот единый, "системный", так сказать,
подход к решению проблемы несоответствия позволяет в близком с точки зрения
биологии смысле говорить о человеческой размерности общества, пчелиной
размерности роя, муравьиной - муравейника, термитной - термитника; во
всех этих случаях мы обнаруживаем фрагментацию деятельности и, соответственно,
специализацию особей по видам деятельности, а также интеграцию этих фрагментов
в целостную систему видовой деятельности, которая выступает как компенсатор
биологической несостоятельности особей, как их орудие воздействия на среду
для извлечения из нее средств к жизни.
Другая проблема - обеспечить дифференцированное кодирование новых поколений
особей в соответствующие фрагменты деятельности - решается уже двумя принципиально
различными способами. Пчелы, муравьи, термиты используют для этого возможности
биокода, гены, воспроизводя особей в должной номенклатуре "специальностей".
И возможности эти, следует отметить, не так уж малы: "царь"
и "царица" термитника, например, ухитряются десятилетиями плодить
потомства до тридцати "типоразмеров" в должных численных пропорциях
для различных видов деятельности, а такие значения номенклатуры сравнимы
уже с человеческими: в общине или деревне - основной социальной и экономической
единице традиционного земледельческого общества - исследователи обнаруживают
30-40 наследственных профессий.
Человек же, что его и выделяет из животного мира, использует для специализирующего
кодирования не гены, а знаки, кодирует новые поколения индивидов в специализированные
виды деятельности с помощью знаковых реалий, универсальной формой которых
является единство имени и текста. Имя служит индивидуализирующим адресом
распределения деятельности и в своей функции присуще только человеческому
общению - животный мир не знает имен. Привязанный к имени текст конечной
длины фиксирует типичные модели поведения носителя имени в типизированных
ситуациях.
Человек настолько уже овладел техникой знакового кодирования через имя
и текст, что и элементы научного знания оказываются представленными в
знаке обычным человеческим способом: каждый элемент, подобно индивиду,
несет имя-различитель и следует в своем поведении-взаимодействии фиксированным
в тексте и подтвержденным экспериментально моделям, как если бы за господствующими
в научном мировоззрении механистическими и атомистическими концепциями
маячила еще я концепция "пары" человеческого или, скорее, термитного
образца, которая способна воспроизводить явления-особи в бесконечной номенклатуре,
давая тем самым ученым возможность искать и открывать все новые и новые
элементы. Такая идея, например, посещала Пико делла Мирандолу, выдвигавшего
концепцию "естественного мага" в явно "акушерском"
ролевом наборе: "Он не столько творит чудеса, сколько скромно прислуживает
творящей чудеса природе... Глубоко изучив гармонию вселенной... и уяснив
взаимное сродство природ вещей, воздействуя на каждую вещь особыми для
нее стимулами, он вызывает на свет чудеса, скрытые в укромных уголках
мира, в недрах природы, в запасниках и тайниках Бога, как если бы сама
природа творила чудеса. Как винодел сочетает в браге берест и вино, так
и маг землю и небеса, то есть низшие вещи он связывает с высшими вещами
и подчиняет им"/3/.
Поскольку поиски новых элементов и описание найденных ведут индивиды,
знаковые представления элементов научного знания очевидно человекоразмерны,
так что хотя в содержании самих элементов нет ничего человеческого, каждый
из них в отдельности доступен для человеческого познания и описания только
при условии, что он не выходит за пределы человеческой вместимости, может
быть представлен моделями своего поведения в тексте конечной длины, автором
которого способен быть человек. Существуют ли в природе явления, знанием
о которых мы не располагаем просто потому, что их представление в знаке
выходило бы за пределы вместимости индивида? Этого мы не знаем и знать
не можем. Мы можем только подозревать, что природа вовсе не обязательно
должна подчиняться ограничениям по вместимости человека и что тот способ
поэлементного членения природы в посильные для индивидуального дознания
и описания фрагменты с последующей их кумуляцией и попытками объединения
методами теоретической редукции может оказаться человеческим по источнику
способом исчерпания неподъемных для индивида проблем путем перевода их
в диссоциированное множество подпроблем, удовлетворяющих ограничениям
по вместимости человека.
Если справедливо утверждение, что все элементы научного знания человекоразмерны,
то, видимо, должно быть справедливо и утверждение, что в действующей форме
научного познания природы, основанной на индивидуальном поиске новых элементов
знания и на индивидуальном знаковом оформлении найденного, природа познаваема
лишь постольку, поскольку она позволяет иссекать себя в посильные для
индивидуального познания элементы.
Таким образом, между знаковым кодированием индивидов в специализированную
деятельность и границами человеческого познания существует, похоже, некий
непрерывный континуум человекоразмерности, образованный знаковыми реалиями,
которые предписывают нормы поведения и деятельности. Основой и поводом
для возникновения такого континуума выступает необходимость постоянного
кодирования индивидов в специализированные виды деятельности, где знаки
используются примерно в той же функции, в какой "естественная социальность"
использует гены, то есть в рамках общебиологической задачи уподобления
новых поколений предшественникам знаки дифференцируют это уподобление
в соответствии с действующей номенклатурой видов деятельности. Деятельность,
бесспорно, дает один из срезов такого континуума, причем срез - главный,
"астрономически-синхронный": в любой текущий момент времени
все клетки номенклатуры или матрицы видов деятельности в любом обществе
укомплектованы, как правило, должным количеством индивидов-субъектов,
которые одновременно заняты различными социально-значимыми делами, ассоциирующими
их с обществом в целом. Акты любой деятельности единичны, конкретны по
пространству и времени, по субъекту и объекту. Они эмпирически наблюдаемы
и, взятые во множестве на некотором временном интервале, допускают генерализацию,
вскрывающую, если деятельность репродуктивная, - ее программу, а если
она продуктивная, творческая, - ее, так сказать, "грамматику",
сумму правил, канонов, представлений о конечном продукте (статья, рассказ,
машина, картина, песня...), которым подчинен такой вид деятельности. Эта
возможность перехода от единичного (акт деятельности) к общему (программа,
"грамматика") привлекала и привлекает исследователей социальных
дисциплин, так что ход через деятельность к социальным структурам, выявляющим
себя в деятельности, является сегодня господствующим.
Но деятельность - только один из срезов континуума человекоразмерности,
так что познавательное движение в плоскости этого заданного текущим моментом
среза дает крайне неполную картину происходящего. События, которые совершаются
одновременно в астрономическом времени, могут оказаться на значительном
удалении друг от друга во времени социальном, а оно как раз и образует
одну из существенных осей координат континуума человекоразмерности. Мать
и сын, например, едут в троллейбусе в едином астрономическом времени,
но мать - на работу, а сын - в детский сад, и в социальном времени события
разделены лет на 20-25. Ученый поймал, наконец, нечто новое, подтверждающее
его гипотезу экспериментально. Этим моментом он лично может датировать
свое открытие, но в социальном времени пока еще ничего не произошло и
произойдет, если произойдет, через несколько месяцев или лет в момент
публикации. Иными словами, размерность этого континуума, ход и последовательность
событии, их координаты по отношению к "настоящему", как оно
дано астрономическим моментом актов действий, явно не совпадают с тем,
как это происходит в естественном мире: прошлое (открытие) оказывается
в будущем, будущее (сын) - в прошлом, и вообще все либо уже в "настоящем",
либо движется к "настоящему", то обгоняя астрономическое время,
то отставая от него, причем далеко не всегда можно определить, совершается
ли движение из прошлого или будущего.
Наиболее приемлемой осью развертки континуума человекоразмерности относительно
текущего астрономического времени и деятельности нам представляется время
социальное, а точнее - естественное движение человека по возрасту, его
перемещение в наследуемых, освоенных и изменяемых социальных структурах,
за каждой из которых стоят знакомые реалии. Такая развертка имеет и свои
преимущества, и свои недостатки.
Основное преимущество мы видим в том, что среди реалий, связанных в сотворенном
человеком континууме, только человек обладает "самостью", способностью
к самодвижению, самосознанию, саморазвитию, само.<…> , тогда как
все остальное - тексты, роли, ролевые наборы, институты, элементы научного
знания, технологические комплексы - инертно и начисто лишено "самости",
поскольку оно или артефакт (орудия, техника, предметы быта), способный
либо выполнять свою функцию, либо ломаться, или же феномен природы, включенный
в "тело цивилизации" именно потому, что он достаточно инертен
и лишен поползновений к "самости". Всю массу этих лишенных "самости"
реалий приходится обновлять, изменять, двигать, перемещать, внедрять в
континуум или дренировать человеку, принимающему соответствующие решения
и предпринимающему соответствующие действия. Человек и здесь, правда,
связан тезаурусными отношениями, придающими изменениям привкус объективности
и независимости от человека, - что-то объяснять, внедрять, изменять, совершенствовать
можно только преемственно, с опорой на наличное но эта опора на наличную
данность, идет ли речь о тезаурусе объяснений со школьниками, или с коллегами
но дисциплине, или о тезаурусе замены морально стареющей техники новой,
одних социальных институтов другими, не отменяет энергии и активности
человека как единственного творческого начала и монопольной движущей силы
любых изменений в реалиях континуума.
Недостатки развертки континуума по этой оси связаны с тем, что, фиксируя
континуум по актам деятельности, которые происходят в текущий момент астрономического
времени и служат связью континуума с объективным миром, мы получаем размытое
начало и столь же размытую границу завершения. Вообще-то говоря, континуум
начинается с рождения, даже раньше, поскольку младенца ждут и встречают
во вполне определенных видах деятельности (консультации, родильные дома),
но входы в различные виды деятельности требуют различной по длительности
подготовки, так что выделенное по актам деятельности "настоящее"
включает индивидов различных возрастных групп. Ученому, например, требуется
27-30 лет, чтобы стать субъектом дисциплинарной деятельности, футболисты
и хоккеисты к этому времени уже ветераны, которым тренеры ищут замену.
Примерно то же и с завершающими границами. Здесь свои виды деятельности,
которые далеко не всегда прекращаются со смертью индивида. Имя может намного
пережить своего носителя-индивида, достаточно вспомнить эпонимику науки
или философии, где споры вокруг работ давно умерших людей могут продолжаться
веками и тысячелетиями. Но другого основания интеграции континуума в целостность
мы все же не видим.
Строение континуума человекоразмерности во многом предопределяет пути
перемещения в нем индивидов, их социальную миграцию, и понятие континуума,
возможно, могло бы стать базовым в культуроведении. В нашем типе культуры,
например, пути социальной миграции индивидов обнаруживают общность этапов
движения: универсализирующий, специализирующий, деятельностный. На первом
этапе индивидов кодируют, уподобляют предшественникам, ориентируясь на
единый для всех стандарт-тезаурус, каким он представлен в школьных программах
и учебниках На втором этапе индивиды получают специальность, а с нею и
возможность быть субъектом одного из видов деятельности текущей номенклатуры.
На третьем этапе индивиды выступают уже как специализированные субъекты
в своих особых человекоразмерных фрагментах социально необходимой и социально
значимой деятельности.
Здесь их обычно и застают социологи, пробиваясь через деятельность к
социальному целому При этом на периферии внимания остается весьма существенная
деталь: на переходах из периода в период перед индивидами возникает выбор
дальнейших путей, причем возникает в ситуации явной неподготовленности.
Такие ситуации выбора в условиях полной или частичной неосведомленности
вообще характерны для нашей культуры, что делает ее для многих разочарованных
индивидов цивилизацией утраченных возможностей. Не всегда, но часто переходы-выборы
оформлены в селекционирующие фильтры (конкурсные экзамены, отделы кадров),
так что чистого самораспределения в деятельность по склонности или стремлению
практически не бывает. Близкая к идеальной ситуация выбора возникает только
в академических структурах, где и у профессора и у студента широкое поле
выбора (поток студентов, кафедры) сочетается со значительным сроком ознакомления
и оценки альтернатив, но и здесь селекционный фильтр действует достаточно
эффективно: только 10% выпускников действительно идут в науку.
В других типах культуры магистральные пути социальной миграции выглядят
иначе, но везде обнаруживается этап специализации в поименованные и означенные
текстом фрагменты деятельности, хотя начало этого специализирующего этапа
локализуется в континууме человекоразмерности различно. В первобытной
культуре, например, индивиды-мужчины движутся по именам, получая последовательно
детское (на время универсального воспитания), взрослое (специализированное
по деятельности) и стариковское (специализированное по воспитанию) имя.
В традиционной культуре, напротив, специализация предшествует универсализации:
индивид здесь специализирован самим актом рождения в семье профессионала,
где он в длительном контакте со старшими осваивает наследственную специальность,
а в универсально-всеобщие отношения с семьями других профессий он вступает
уже взрослым, усваивая устойчивые и тоже наследственные отношения обмена
в межсемейном контакте профессий/4/.
Словом, проблема человекоразмерности, наличия в мире окружающих нас естественных,
искусственных, знаковых реалий двух относительно независимых источников
определенности, один из которых локализован вне нас, объективен, а другой
локализован в самом человеке, в его ментальных и физических возможностях,
предстает сегодня как актуальная и важная для многих дисциплина, изучающая
не только природу - отношения вещей по поводу вещей, - но и человека в
его отношениях к вещам и к другим людям. Эта проблема особенно остра для
нашего типа культуры, где вызванная успехами естественнонаучных дисциплин
и массированным технологическим приложением научного знания научно-техническая
революция, поражая темпами и масштабами изменений, отодвигает человеческие
проблемы на второй план как несущественные на фоне происходящего и мало
что в нем определяющие.
В действительности же все и сложнее, и проще. Сложнее потому, что долгое
время человекоразмерность избегала опредмечивания, оставалась в "подкорке"
данности, тривиальной самоочевидности, отталкивая любые вопросы недоумевающим
"Ну и что?". Но теперь, когда естественнонаучные дисциплины
и некритически подражающие им дисциплины социального цикла пытаются увидеть
в человеке вещь среди вещей, машину среди машин, убрать человека и производную
от него определенность из картины мира, человекоразмерность приходится
уже и опредмечивать, и анализировать как самостоятельную проблему. Проще
же потому, что при всех наших треволнениях по поводу угроз и грозящих
катастроф ни одна из реалий познанного человеком и им сотворенного мира
предметной деятельности не потеряла печати человекоразмерности и, соответственно,
клейма принадлежности к человеческому миру, да и не имела сепаратистских
поползновений. Беспокоиться есть о чем, но поводы для беспокойства созданы
и создаются самим человеком, а не чем-то ему внешним, надчеловеческим,
перед которым человек мог бы оказаться бессильным.
Нет особой нужды доказывать актуальность проблемы человекоразмерности
в эргономике, дизайне, технической эстетике и в других дисциплинах, которые
изучают контакты человека с нечеловеческими включениями в мир предметной
деятельности и пытаются найти оптимальные условия осуществления таких
контактов. Уже работы Ф. Тейлора и Ф. Гильберта, как справедливо отмечают
В.П. Зинченко и В.М. Мунипов/5/, выявили, что исходное понимание
оптимальности подобных контактов шло от идеи приспособления человека к
машине, в процессе которого "максимально выхолащивается интеллектуальное
содержание трудовой деятельности рабочего"/6/. Хотя споры
о смысле и содержании оптимальности контактов в системах "человек
- машина" начались с момента появления этой идеи, двойственный смысл
оптимальности был по-настоящему осознан и сформулирован только в работах
Н.М. Добротворского, концепция которого постулировала равносильность требований
"приспособления человека к технике и приспособления техники к человеку"/7/.
Нам кажется, что в современных условиях эта нейтральная равносильность
должна рассматриваться как уже пройденный этап. Сегодня самое время ставить
как актуальную задачу теоретического обоснования технологической и бытовой
вообще политики, исходя из примата человекоразмерности. С той же настойчивостью
и энергией, с какой мы говорим сегодня об охране природы, пора уже заговорить
и об охране природы человеческой, о защите человека от многообразных по
типу и источнику загрязнений, вызываемых и технологическими применениями
науки и простой беззаботностью и неосведомленностью людей, в фрагменты
деятельности которых как раз и входит ответственность за разумное и гуманное
использование человека в мире предметной деятельности. Дисциплины этого
"контактного" цикла могли бы взять на себя роль "архитектурного",
так сказать, теоретически обоснованного надзора над процессами технологического
приложения науки, имея отправной точкой оценок, суждений и решений человекоразмерность
результатов.
При этом речь не должна идти о теоретической разработке некоего стандарта или идеала человека с учетом текущих и потому уже преходящих представлений о том, чем человеку должно быть. Приспособление к знаковому идеалу творца и знаков, и любых знаковых определений и идеалов ничуть не лучше приспособления человека к машине. Усилия, по нашему мнению, должны быть обращены на окружение, на теоретическую разработку и обоснование того, что мы бы назвали интерьером деятельности человека, обеспечивающим максимальное выявление его возможностей, прежде всего творческих. В это понятие интерьера деятельности, если оно берется на категориальном уровне, должно войти и понятие рабочего места, и жилище, и досуг, и доступ к средствам удовлетворения многообразных потребностей человека. Машинное, думается, а оно безусловно есть в человеке, должно быть отдано без сожаления машине, а человеческое, творческое, невоспроизводимое в застывших определениях и программах, -оставлено человеку как его сущность и ограждение от формализующих посягательств, как постоянно действующий источник любых возможных изменений.
1976 г.
Примечания
- Кун Т. Структура научных революций. М., 1975. С. 176-177.
- Маркс К. и Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. Т 3. С.37.
- Rattency P.M. The Social Interpretation of Science in the Seventeen Century // Science and Society 1600 - 1900. L., 1972. P.9-10.
- Кудрявцев М.К. Община и каста в Индостане. М., 1971.
- Зинченко В.П., Мунипов В.М. Эргономика и проблемы комплексного подхода к изучению трудовой деятельности // Эргономика, 1976. №10.
- Там же. С. 30.
- Там же. С.39.
опубликовано в журнале "Человек", №1, 2003.
© 2003 Публикация Г.Д. ПЕТРОВОЙ
Смотрите также статью:
Бублик П.И. Человекоразмерность
как посильность социального опыта