вход

хроника

клуб

корзина

мейл

Аленькова Ю.В.
julia_alenkova@hotbox.ru

СТИХИ И ПРОЗА
СКВОЗЬ
СМЕХ И СЛЕЗЫ

СОБРАНИЕ ОКОЛОЛИТЕРАТУРНЫХ СОЧИНЕНИЙ
МАРГИНАЛА ОТ ФИЛОСОФИИИ

издание второе,
переработанное и дополненное

 


Посвящается

Милейшему философу
больного настоящего,
Бесстрастно проникающему
в смысл происходящего.

Бывалому психологу,
к исканьям побудившему,
И к мыслесобиранию
невольно возвратившему.

Тому из теоретиков,
кто, разложив на частности
Чужую суть, остался сам
в границах непричастности.


ПРЕЗЕНТАЦИЯ

Пребываю я в сомненье:
Чем простое представленье
Отличить от модной презентации?
Тем, наверно, что вторая,
Как обычно то бывает,
Не сопровождается овацией.

Все проходит очень чинно:
Раздают сперва по чину
Весь набор стандартом ставших почестей.
Дальше надобно подняться
И, стараясь улыбаться,
Называться именем, без отчества.

Так начнем. My name is Yulia,
Я не родилась в июле,
А пришла на свет в день зимний пасмурный.
Оттого не может сердце
За все годы отогреться,
Это состояние опасное.

Я в науках дилетантка,
Зря прошу искру таланта
Вспыхнуть, чтоб закончить диссертацию.
Но она уж догорела,
Так и не сверкнув, истлела,
Как не горько в этом мне признаться вам.

Срочно принимаю меры:
К счастью, и иные сферы
Есть у человечества для творчества.
В том проблема, что не знаю,
До конца не понимаю,
Что же мне на самом деле хочется.

А пока все выясняю,
То в безделье пребываю,
Не могу не думать и не чувствовать.
Наблюдаю за другими,
Проживаю рядом с ними,
Но не смею в бытии присутствовать.

Мне б излить хандру с печалью,
Но для этого вначале
Нужно хоть слегка сосредоточиться.
Может, эти вот листочки
Смогут там поставить точку,
Где дырой зияет многоточие...

 

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

БЕЗ УЛЫБКИ О ТОМ,
ЧТО ЗЫБКО


***
Так задумано ль вначале,
Чтоб грустна и весела,
Жизнь, как час исповедальный,
К некой точке подошла?

Все простое стало трудным,
Обесцветились цвета.
То ли это от простуды,
То ли давят уж лета?

Кто от маяты излечит,
Против сплина даст рецепт?
Будет тот, кого я встречу,
Слушать исповедь иль нет?

***
Что есть страшнее ожидания,
Когда надежд дождаться нет,
Когда не дожданы признания,
Забыт гостей нежданных след?

Что есть страшнее равнодушия,
Где равен дух добра и зла,
Где ум и глупость равно кушают
Почет с убогого стола?

Что есть страшнее одиночества,
Когда вокруг людей не счесть,
Когда есть пища, есть не хочется,
Когда любви замена - честь?

***
Воздух заряжен тяжестью,
Тяжесть сдвигает брови.
Это, наверно, кажется:
Руки у изголовья.

Воздух заряжен болью,
Боль наполняет сосуды.
Бабочка стала молью -
Вышло навыворот чудо.

В воздухе вирус бренности,
Что притупляет страсти.
С ингредиентом тленности
Приторно-серо счастье.

***
Опять изменилась погода,
Опять то ли снег, то ли дождь.
Иль это капризы природы,
Иль гнев Божий - вряд ли поймешь.

Вновь скользкими стали ступеньки:
Опасен и спуск, и подъем,
И, скорчившись, на четвереньках,
Упасть опасаясь, ползем.

Кто прав и не прав - без разбора,
Вздохнув, устремляемся вверх...
Безмолвно-глубоким укором
На мир опускается снег.

***
Как часто в бренной суете
Ищу я то, что снилось снова.
Шумы и звуки, все не те:
То отклик голоса дневного.

Свершив отлет от первотайн,
Первопричины мирозданья,
Мысль обнажила лик и стан,
Но обесплотила желанья.

У безотчетности немой
Бесформенны души движенья.
Но, может, новою звездой
Над миром вспыхнет озаренье.

И холод разума теплом
Растопит чувство, что молчало,
И разольется в дне мужском
Ночное женское начало.


***
С устойчивым чувством скольженья
Досталось родиться одним,
Иным же - с особенным зреньем,
Идущим из духа глубин.

Вот первый шлифует поверхность,
Другой устремляется ввысь.
Подобных примеров несметно.
Повсюду они прижились.

Есть служба, но есть и служенье,
Есть хныканье с пафосом, но
Ведь есть и старанье-терпенье,
Что свыше немногим дано.

Есть люди, подобно вершинам,
Есть путники. Каждый из них
Пройдет ли хотя б половину
Путей-начертаний своих?

ЧЕРТОВО КОЛЕСО.

Шурша отжившей сброшенной листвой,
Оставив за спиной слепую арку,
Мы шли вдвоем по мокрой мостовой
К осеннему пустеющему парку.

И, словно укрываясь от сует,
Уставшие, пристанища искали.
Вертелось колесо - и с ним весь свет
Мы в хаосе начальном покидали.

Размеренно плывя по кругу вверх,
Казалось, поднимались над судьбою,
Над городом, который нас отверг,
Над нашей, им задымленной любовью.

От ветра не укрыв свое лицо,
Беспечности предавшись, вниз глядели,
И было колесо нам, как кольцо,
Которое на пять минут надели.

Вершина. Незбывнный миг.
Секунды изжигающего счастья:
Внизу весь город, кроме нас двоих.
И только ветер. Ветер нещадящий.

Окончен спуск - и все ушло, как сон.
И вновь минувший день сменяет вечер.
И вечное вертится колесо.
И вечный нещадящий дует ветер.


ЧАШЕЧКА ЧАЯ.

Гудят обнаженные нервы,
Покой стал желанным подарком.
Твой цвет - притягательно серым,
А мой - раздражающе ярким.
Отчаянье плохо скрывая,
Твержу: "Мне ничто не поможет!"
"Лимонного чашечка чая,
Быть может
Быть может,
Быть может?"

Я вновь совершаю нелепость,
В несчастьях весь мир обвиняя,
А ты уповаешь на крепость
Спасительной чашечки чая.
И вновь, разрывая на части,
В истерике бьется досада.
Слеза утопает в объятьях:
"Не надо
Не надо
Не надо..."

Презрев безотчетность стремлений,
Я следую жесткому ритму,
В моменты душевных смятений
К тебе посылая молитву.
На гнев отвечая терпеньем,
Спасаешь меня поминутно.
Пью чай твой, любви откровенье,
Как будто
Как будто
Как будто.


ТОЧКИ КАСАНИЯ

Мне разлиться бы утренней нежностью,
Пробужденье укутать в объятиях,
Но с терзающей грудь неизбежностью
Породниться должна хоть отчасти я.

Мысль об этом буравит сознание:
Нет исхода из жизненной сложности,
Оттого ли в мечтах и дерзаниях
Возникает барьер непохожести?

Мы давно пребываем в полярностях,
Стали редкими точки касания,
Где в единство сливаются разности,
Растворяясь в восторгах дыхания.

Нам не быть никогда половинками:
Каждый сам претендует на целостность.
И мерцает гранеными льдинками
Нарочито холодная сделанность.

Но, любуясь искусной огранкою,
С вожделеньем глядимся в неподлинность,
Соблазняясь, как сладкой приманкою,
Всем, что можно вместить в незаполненность.

Ложным важностям честь отдавая, мы
Отдаляемся. Только в отчаянье
Простотой естества призываемы,
Возвращаемся к точкам касания.



ШКВАЛЬНЫЙ ВЕТЕР, ИЛИ ОШИБКА СИНОПТИКОВ.

Сегодня обещали шквальный ветер.
Они не ошибались: в миг один
Он пролетел, встревожив сердце этим
И возмутив спокойствие глубин.

День очень солнечный, и облака нарядны,
И небо восхищает синевой.
Но шквальный ветер чувств, столь непонятных,
Сметая все, бушует надо мной.

Обречено на нет сопротивленье:
Порыв унес с собой источник сил.
Лишь разум, продолжая наставленья,
Твердит: "Смешно! Ведь он не так уж мил".

Я чувствую, что равновесье зыбко,
Настал предел стыда, что Богом дан.
Я он сидит. Достаточно улыбки,
Чтоб с головой - в стихию, в ураган.

ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ.

Прощаясь, говорю за все спасибо:
За то, что значил и за то, что просто был.
Не ведая того, ты придавал мне силы,
Вставать с зарей заставил, плакать научил.

Спасибо и за то, что образ не разрушил,
Который я, наверно, где-то сберегу,
За то, что никогда не выброшу наружу,
Забыть же постараюсь, только не смогу.

Что ж, я переживу банальное фиаско.
Мне это не впервой, но только всякий раз,
Когда уходит боль, становится вдруг ясно,
Как быстро иссякает прочности запас.

Наш сложный диалог обоим стал проверкой,
Но правила игры жестки, чтоб их принять.
Тому, кто мерит жизнь честолюбивой меркой
Совсем не нужно то, что я могла бы дать.

Довольствуюсь лишь тем, что снова испытала
Смятенье и порыв, волнение и страсть.
Того, что для тебя, увы, ничтожно мало,
Мне хватит, чтоб свой путь, вздыхая, продолжать.



НЕЗАПЛАНИРОВАННЫЙ ВИЗИТ

Ты, очевидно, не был рад,
Что цель научного визита
До неприличья неприкрыта,
Формулировки невпопад.

Мне стоила поездка та
Нечеловеческих усилий.
Шел поиск имиджа и стиля,
И выбор темы неспроста.

Постигнуты лишь для тебя
Глубины философских текстов.
Теперь доподлинно известно,
На что способны мы, любя.

Ты не хотел или не мог
Проникнуть в тонкости доклада?
Озвучено в нем то, что надо,
А главное - что между строк.

Все это, как и мир старо:
Могла ли стать иною встреча?
Зимою летний шквальный ветер
Нагнал меня вдруг у метро.

Но не от ветра ты продрог.
Ты - холод сам. Хочу понять я:
Лишив прощального объятья,
Был милостив или жесток?


НЕНАПИСАННЫЙ СЦЕНАРИЙ НЕСОСТОЯВШЕГОСЯ
ПРОЩАЛЬНОГО ВЕЧЕРА ФИЛОСОФОВ

Мне кажется, мерцанье тусклых свеч
И музыки негромкой ритм и звуки,
Воздав хвалу достоинствам науки,
Смогли бы стать итогом наших встреч.

От Я к Другому разливаясь, мысль
В тот вечер стала б спутницею чувства,
Явилось бы феноменом искусства
Уже лишь то, что все мы собрались.

Часы бы проходили не спеша,
Смех мудрости соседствовал с молчаньем,
А будущность - с былым, с воспоминаньем,
И обнялись бы Разум и Душа.

Развергнулись тогда бы вширь и ввысь
Границы философского пространства.
Изменчивость, сомненья, постоянство,
Несказанное мы смогли б вместить.

Невысказанность - груз печальный наш,
В нем все, что не сбылось и не случилось,
Задумывалось, но не получилось...
Гордыне-Королеве верен Паж,

И мы, пажи, друг друга проминув,
Проходим и молчим о чем-то важном,
И длинный шлейф несет покорно каждый,
Не возмутясь, не вздрогнув, не вздохнув.

И скольких так теряем на пути
Средь театрализованных процессий,
Кто дорог или просто интересен,
Не кликнув, позволяем им уйти!

Затем спешим сооружать чертог
Из жестких философских дефиниций,
Кто - жить всегда, кто - временно укрыться...
Но замкнут круг: истоком стал итог.

 

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

МИР - МИРАЖ,
А СЧАСТЬЕ ЗЫБКО,
НО СПАСАЕТ НАС
УЛЫБКА


ЭКСПРОМТ
ИЛИ
АНТИНОМИЯ
ФОРМЫ И СОДЕРЖАНИЯ

В мире мужчин
Все понятно заранее:
Это вот - форма,
А вот - содержание.
Но смысл содержанья
В момент испаряется,
Коль Форма эффектная
К ним приближается.

Не надо зря плакать,
Надеяться, мучиться,
Стихи извергать -
Ничего не получится:
Мужчины умны,
Но безвольно покорны
Любым содержаньям
Носителя Формы.





К ПРОБЛЕМЕ
ИТЕРПРЕТАЦИИ
СМЫСЛОВЫХ АСПЕКТОВ
БИНАРНОЙ ОППОЗИЦИИ ВЕРХА И НИЗА В КОНТЕКСТЕ
ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОГО ПОДХОДА.

Шляпы - для мужей ученых,
Знак ума, а не красы.
Для философов зеленых
Предпочтительней трусы.

Голова важна, конечно,
Но мудрец, коль он таков,
Бережет, лелея нежно,
То, что в области трусов.

Кто на злом судьбы этапе
Проклинает небеса,
Думая, что дело в шляпе,
Слишком глуп: оно - в трусах!



ПОЧТИ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Славный вечер. Мы идем,
Но маршрут не знаем.
Мудрый разговор ведем,
Спорим, обсуждаем.

От испитого слегка
Голова кружится.
Тема с примесью греха
На язык ложится.

Вы советуете мне
Горести-печали
На бумагу в тишине
Выливать ночами.

Днем работает пусть мозг,
День отдать науке.
Ночью канут в море слез
Творческие муки.

Как бы рада я была
Следовать совету,
Только силы на дела
И науку нету.

Нынче занято не тем Дум моих пространство,
Что всплывают в суете
С жутким постоянством.

Отчего, я тщусь понять,
И в речах серьезных
Нам так трудно избежать
Ноток либидозных?

Стал вопрос о том больным:
На полях культуры
Уязвимы были им
Разные натуры.

Стало быть, весьма силен
Здравый дух фрейдизма,
Коль им даже заменен
Призрак коммунизма.

Сделан пансексуализм
Философским кредо.
Модно прятаться за ним
Или слыть соседом.

Не его ли приняла,
Как закон, наука,
Не вводя в свои дела
Ни души, ни духа.

Проникает в мысли он
Быстро и упрямо.
Обретает новый фон
Личностная драма.

Попади в его кольцо -
Выхода не видно.
Ухмыляется в лицо
Злобное Либидо!


НЕВИРУАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
С ВИРТУАЛЬНЫМ ОБЪЕКТОМ

Привет, трудяга мой, компьютер!
Ты рад мне? Сильно ли скучал?
Вон за окном давно уж утро,
А ты опять всю ночь не спал

Хоть голубым моргаешь оком,
Но у тебя неважный вид.
Расслабься, отдохни немного,
Процессор прямо-то хрипит.

Я клавиши твои почищу
И с монитора пыль сотру.
Да, я люблю тебя, дружище,
Хотя не все мне по нутру.

Тип отношений между нами
Словами трудно объяснить.
Я загружаю тебе в память,
Что тяжело в своей носить.

И мы теперь в одной упряжке:
Ты в курсе всех моих проблем.
Зачем же так вздыхаешь тяжко,
Когда включается модем?

Давай-ка, друг, проверим почту.
Кто издалека шлет привет?
Да не ревнуй. Я знаю точно,
Что от него там писем нет.

А нашей дружбы век измерен,
И в этом принцип бытия:
Хоть молод ты и современен,
Стареешь же быстрей, чем я.

Не трать напрасно схемы-нервы,
Я знаю, делал все, что мог.
Но ты ведь у меня не первый
И не последний, дай-то Бог.




РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

ПЕСНИ ЛИРИЧЕСКИЕ
И ЮМОРИСТИЧЕСКИЕ
ДУРНЮ - НЕ ДО СМЕХА
УМНОМУ - ПОТЕХА
С НАДЕЖДОЙ НА УЧАСТЬЕ
СЧАСТЛИВЫХ
И НЕСЧАСТНЫХ



СОЛНЕЧНЫЙ ПЛЯЖ

1.
Когда мокрый снег, а на нем черной пленкою копоть,
И фары машин прорезают кусок темноты,
Так хочется выть, от отчаянья по полу топать.
Но лишь одиноко сидишь и лелеешь мечты.

Ах, солнечный пляж! Вольный стиль и святое безделье,
И грани свободы приличием норм не объять.
Ночное кафе. В нем сижу, удивляясь себе, я,
А деньги шуршат лишь в уме, но в ладонь их не взять.

2.
Я вновь облачаюсь в костюм надоедливо строгий,
И вновь выхожу на знакомый до боли маршрут.
Уже ль никогда мне иной не изведать дороги?
И только в душе потаенные струны поют.

Ах, солнечный пляж! Соблазнительны лета фигуры,
Мужчины и женщины. Страсть и любовь не унять.
Живительно то для моей иссушенной натуры.
Но стоп. Это только перо соблазняет тетрадь.

3.
Я в тайне мечтаю однажды свершить безрассудство:
Билет в самолет - и пространство в момент пересечь.
Но только опять подчиняются разуму чувства,
Бесполы походка и взгляд, отштампована речь.

Ах, солнечный пляж! Я купаюсь в волнах без одежды.
И нет ничего - лишь упругая ласка воды.
Пока я плыву, оживают мечты и надежды,
А выйду на берег, действительность рубит сады.


СОБАЧЬЯ ЛЮБОВЬ

Дворняжка бежала, виляя хвостом,
Зачем-то присела она под кустом.
Но вдруг увидала вдали кобеля -
Метнулась к нему, задрожала земля.

Кобель к ней принюхался, нос отвернул:
Пришлась не по нраву собака ему.
Ведь он был породист и слишком спесив,
В сравненье с дворнягой, бесспорно, красив.

Собачка ласкалась, хотела играть,
Готова была кобеля ублажать.
Но этот надменный, заносчивый пес
Жестоко прикрыл сей пикантный вопрос.

Вот он убежал, но с другой стороны
Природною злостью и страстью полны,
Заливисто лая, как только могли,
Вприпрыжку неслись прямо к ней кобели.

Их было, как минимум, десять персон:
Таков он, суровый собачий закон.
И наша дворняга, опешив слегка,
Сейчас же пустилась давать драпака.

Она презирала дворовых собак.
Ей был ненавистен в них каждый пустяк:
И клочьями шерсть, и манер никаких,
И запах помойки противный от них.

Затем одиноко бродила она,
И горестно вслед ей светила луна.
Зачем же природой устроено так,
Что нету гармонии в мире собак?

Дворняга скулила, о счастье моля,
Ну как отыскать ей того кобеля,
Чтоб был он и ласков, и смел, и умен,
Хотя и породой слегка обделен?



ПЛАТОНОВСКИЙ ВОПРОС

Жил в Древней Греции Платон,
Оригинален и умен.
Устроив знаменитый пир,
Он озадачил целый мир
Легендою об андрогинах,
Расколотых на половины.

С тех пор, вне плоскости физической,
Любовь зовется платонической,
А те, кто Эросом томится,
Должны сперва определиться
В его трактовках философских,
Поскольку с ним не так все просто.

С тех пор поныне то и дело
Ведут борьбу душа и тело.
Душа глядится в мир идей,
Твердя, простора мало ей,
Мол, для нее темницей стало
Навек телесное начало.

А тело стонет, возмущаясь,
К шедеврам вечным обращаясь:
Его земные воплощенья
Богов достойны восхищенья,
И может тут оно порою
Поспорить в важности с душою.

Бегут века. В любое времечко
Приятной ночью на скамеечке
Мы встретим парочку влюбленных,
Не почитающих Платона:
Его не поминают всуе
Уста, сливаясь в поцелуе.

Система строго замыкается,
А жизнь при этом продолжается,
Хоть мудрецам не надоело
Решать вопрос души и тела...
Но чмокнет в попку мать ребенка,
Душевно кутая в пеленки.


ПУТЬ

Уже стемнело. Мерный стук колес.
Опять я между бытием и бытом.
Туда - обратно. Основной вопрос
В том, что и где от пониманья скрыто.

Колеса надоедливо стучат,
Беседуя о чем-то неустанно.
Туда- обратно. Где ж ты, зелен сад,
Познанья древа тайный плод желанный?

Истома в теле. Легкий полусон.
Философично это состоянье.
Туда-обратно. Путь определен.
В нем слиты сущность и существованье.

Колеса выбивают ритм судьбы,
Катя вперед, не мудрствуя лукаво.
И я им покоряюсь без борьбы,
Приму их поругание и славу.

Унылый город мне заменит мир
И растворит в обыденности милой,
Прельстив уютным запахом квартир,
Даст отдохнуть, но все ж отнимет силы.

И одинокий утомленный волк,
Горя глазами, снова мчусь к вокзалу.
Туда - обратно. Выжимаю сок
Из смысла жизни каждый раз сначала.

Опять колеса медленно стучат,
Тон задают, не требуя ответа.
Туда-обратно. Кто мне будет рад?
И где тот, от кого я жду привета?

ОБЛАКО ИЗ ГРУСТИ

Воспоминанье с привкусом полыни,
Пейзаж души, как на листке чертеж.
И день очередной своим уныньем
На вереницу прежних так похож.
Мороз возьмется, и опять отпустит.
То ветер, то обманчивый покой.
А глянешь ввысь - там облако из грусти
Так низко, что дотянешься рукой.

Ах, это облака из грусти
Собою закрывает небосвод.
Того, что было, ли боюсь я,
Или того, что знаю наперед?

Зажгутся окна, сумерки расцветят,
И в темноте милее белый снег.
Ему наивно радуются дети,
Но почему виски пронзает смех?..
Вот верный пес в упряжке самодельной,
Довольный, тащит малого в санях.
Зима благословляет их веселье,
Лишь облачно на сердце у меня.

Ах, это облако из грусти.
Растаять бы ему - и нет проблем.
Но ливень слез оно вдруг пустит,
Укрытия от них не хватит всем.

Опять вечерней предаюсь истоме.
Налитый в кружку, остывает чай.
Я напеваю песенку о доме,
Где милая, и ходики стучат.
Куда ушел хозяин, я не знаю,
В каких мирах должна его искать?
И снова грусть, как гостью принимаю,
И облако не хочет улетать.

Ах, это облако из грусти
Забвением в тиши не манит пусть.
Что скрыто там, в махровой сути,
Давно я изучила наизусть.

ПОРОГ КОММУНИКАЦИИ

Ты где-то в незнакомом шумном городе
Мне искушенье думать о тебе.
Зачем опять выискиваю поводы
Напоминаньем всплыть в твоей судьбе?
И мучаюсь несбыточным желанием
Установить с душой далекой связь?
Напрасны, видно, все мои старания
Сказать о том, что мыслью не объять.

Мне надо примириться с горькой истиной,
Чтоб не свершать таких ошибок впредь,
Чтоб каждый день отчаянно, неистово
В почтовый ящик больше не смотреть.

К услугам бурный мир коммуникации:
Экспресс и телефон, модем и факс.
Заманчивые чудо-операции
Соединить не в силах только нас.
Твое молчанье стала комом в горле мне,
Изранили надежды на ответ.
Пошлю свою печаль почтовым голубем,
Который мне заменит Интернет.

Пусть кажутся нелепыми мои слова,
Незрелыми усилия души.
Но так слагает сердце их, не голова.
Услышь его. Ответь мне. Напиши.


ПЕСЕНКА О ЖЕНСКОМ ПОСТОЯНСТВЕ

Встретился мне лично
Паренек приличный.
Вместе с ним гуляли целый день.
Песни под гитару,
Комплиментов пару- Мир хорош, и на душе сирень.
Булькают гормоны,
Словно макароны,
Вся реальность - непробудный сон.
Одурманен разум
Этакой заразой.
Как итог- кольцо и Мендельсон.

Эх, Сашка, любимый Сашка,
Какой же ты хороший человек.
С тобою, любимый Сашка,
Конечно, не расстанемся вовек.

Годы прокатились -
Чувства притупились,
На душе вселенская тоска.
Он цветы не дарит,
Блинчики поджарит,
Сварит супчик с литром молока.
Где же ты, далекий
Принц мой ясноокий,
Без тебя свет белый помутнел.
А он такой противный,
Интеллигент пассивный,
Полюбить меня не захотел.

Эх, Пашка, мой милый Пашка,
С тобою мы далекие друзья.
Зачем же, мой милый Пашка,
Все больше о тебе тоскую я?

Тосковать постыло -
И любовь остыла.
Что тут делать, как же дальше быть?
Я должна вам, братцы,
Кое в чем признаться:
Чтобы жить, мне надобно любить.
И брожу по свету
В поисках объекта,
Чтоб направить на него свой пыл.
Где же тот найдется,
Кто мне отзовется,
Чтоб меня, в комплекте, оценил?

Эх, Мишка, Степан и Гришка,
Вадим и Митька, Борька и Олег,
Сережка, Ванюшка, Лешка...
Вас полюбить сумею оптом всех.



РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ
ПРОЗА

О РЫЖЕМ КОТЕ И СЕРОЙ МЫШИ.

На мягком велюровом диване, в небольшой уютной гостиной, вытянув лапы, лежал Рыжий Кот. Настроенье у него было меланхолическое и, предавшись своей кошачьей философии, он тихо мурлыкал что-то себе под нос. Рыжий Кот был не слишком породист, но при этом на удивление красив. Природа наградила его длинными лапами, благородной осанкой, выразительными глазами, кисточками на ушах и большим хвостом, который не стыдно распушить перед кошками. Предметом гордости Рыжего Кота служила мягкая густая длинная шерсть и, в особенности, пышная, как у льва, грива. Единственной функцией столь эффектного создания было доставление эстетического удовольствия души не чающему в нем Хозяину. В остальном это существо представлялось в высшей степени бесполезным: Рыжий Кот не ходил на охоту, не ловил мышей, и крайне редко радовал Хозяина, сидя у него на коленях, напевая приятным баритоном незамысловатую песенку. Он давал возможность восхищаться собой, снисходя до позволения пог!
ладить по спинке, потеребить шейку, расчесать специальным гребешком мохнатую шевелюру. Осознание собственной красоты и исключительности наполняло все нутро Рыжего Кота теплыми волнами разливающегося самодовольства.
Любил ли кого-нибудь на свете Рыжий Кот, оставалось великой тайной, но ненавидел он более всех своего старшего собрата, Черного Кота. Ненависть, пожалуй, не то чувство, которое могло вместиться в душе рыжего самолюбца. То, что он испытывал к Черному Коту, можно назвать просто презрением. Рыжий Кот презирал неукротимую энергию Черного Кота, принимая ее за излишнюю суетливость, ему претил омерзительный запах, который приносил с собой Черный Кот, возвращаясь с охоты, раздражала плебейская привычка гладкошерстного прохвоста, выгнув спину, тереться у ног Хозяина, и, наконец, он надменно усмехался, когда Хозяин, ласково поглаживая по голове поджарого подхалима, приговаривал: "Мой работяга". Черный Кот и в самом деле был неутомимым работником. На его попечении находился подвал, кишащий мышами, от чьих бесконечных посягательств он старательно охранял жилую территорию. Инстинкты охотника преобладали в нем над присущей Рыжему Коту тягой к философствованию. Рыжий Кот всегда оставался для Черного Кота "вещью в себе". Естественно, Черный Кот не подозревал о существовании этого кантовского термина, но своим практическим разумом понимал, что Рыжий Кот несколько странен, если вообще не придурковат, и, бросая снисходительный взгляд на лениво развалившегося на диване барчука, подняв хвост, отправлялся на охоту. Пространство дома не давало возможности Черному Коту реализовать свой недюжинный потенциал, и он расширял сферу обитания, уходя сначала в ближайший, а затем и в дальний лес. Вскоре эти походы стали объясняться не только зовом природы, но и данью необходимости. Поговаривали, что у Черного Кота появилось потомство, которое он, как ответственный глава семейства, подкармливал, принося в зубах кое-что из дичи. Возможно, это было правдой. Часто сиживая на подоконнике, Рыжий Кот замечал, что соседская Полосатая Кошка как-то неуклюже округлилась, брюхо ее постепенно росло и, в конце концов, стало волочиться по земле. Не она ли так пронзительно орала по ночам, когда примитивный черный гуляка удовлетворял свою похоть? Рыжий Кот злорадно посмеивался над выбором и непутевостью Черного Кота и думал, что никакая из кошек не заставит его попасть в столь нелепую ситуацию.
Но тут он лукавил. Рыжий Кот помнил, как однажды Хозяин, отправясь в гости к Хозяйке шикарного особняка, стоявшего неподалеку, взял его с собой. Воспоминания об этом походе заставляли сердце трепетать. В своих мечтах он то и дело возвращался в просторную светлую комнату с новенькой кожаной мебелью (на которую ему запретили прыгать, дабы острыми когтями не испортить обивку), и мягким шерстяным ковром, по которому ступала тонкими лапками миловидная Белая Кошечка с нежно-розовым бантом. О, как она была хороша, как изящно изгибала спинку, как кокетливо мурлыкала, как приятно благоухала дорогим шампунем ее ухоженная шерстка! Рыжий Кот вновь и вновь переживал те минуты упоения, когда они мяукали дуэтом, вызывая умиление Хозяев. Нет, такая изысканная особа не станет обременять ни себя, ни его многочисленным потомством, а случись оплошность, то Хозяйка не оставит свою любимицу без заботы, выпестовав писклявых бело-рыжих проказников и продав их за те шуршащие бума!
жки, которые так часто перебирал в руках Хозяин, порой горестно вздыхая. Иногда Рыжему Коту хотелось покинуть дом, перепрыгнуть через ограду, оказаться у дверей шикарного особняка, поджидая там Белую Кошечку, но аристократическая леность не позволяла ему этого сделать, и, веря, что вскоре все само собой как-нибудь устроится, он продолжал лежать на диване, погрузившись в мир сладких грез.
В маленькой тесной норе, в темном смрадном подвале, укрывшись от всего мира, сидела Серая Мышь. Была она ни стара, ни молода, но самой ей казалось, что она неприлично долго живет на свете. Среди других грызунов эта Серая Мышь выглядела белой вороной. Она не участвовала в коллективных набегах на хозяйское жилище, держалась обособленно, ходила только ей знакомыми тропами, удачно минуя мышеловки и избегая встреч с грозой мышиного племени, Черным Котом. Жизненное пространство Серой Мыши ограничивалось кухней, где она довольствовалась мукой,
сыром, крупами, не пыталась проникнуть в столовую или гостиную, куда, рискуя шкурой, бегали другие мыши, мечтая полакомиться конфетами, шоколадом, печеньем и иными остатками сладкой жизни. Большую часть отпущенного ей времени Серая Мышь проводила в раздумьях о бренности своего мышиного бытия. Будучи еще юной мышкой, видя, как гибнут в мышеловках и попадают в лапы Черного Кота ее соплеменники, она поняла, что мир жесток. Это чувство укрепилось в ней после кончины одного ее друга, Маленького Мышонка, к которому Серая Мышь, не отличаясь особым чадолюбием, привязалась потому, что он, часто заглядывая в норку, нарушал ее уединение, задавал много вопросов, на которые она с трудом находила ответы. Однажды, отправившись в очередной вояж в поисках пропитания, Серая Мышь увидела на крыльце растерзанное Черным Котом тело Маленького Мышонка. Ее сердце наполнилось горечью, потому, когда пришла пора, и в ее норку стали забегать Самцы, она прогнала всех, не желая плодить себе подобных!
, обрекая на беспросветное существование и скорую смерть в зловонном подвале. Понаслышке она знала, что не все мыши ведут подобную жизнь, что некоторых из них отлавливают и размножают для специальных лабораторий, где держат в клетках, кормят, но ставят над ними какие-то эксперименты, весьма болезненные и зачастую приводящие к мучительной смерти. Серая Мышь также слышала, что существует какая-то особенная разновидность декоративных мышей, которых разводят для жизни в домах, которых не боятся, с которыми играют, и для которых покупают специальный корм. Судьба не даровала ей счастья родиться декоративной мышью, ей не суждено было погибнуть в лаборатории во имя научного прогресса, оставалось одно - смириться с бессмысленностью подвального существования и безропотно ожидать своего часа.
Этот день стал поворотным судьбе Серой Мыши. Утром, как обычно, повинуясь зову желудка, она покинула нору и отправилась на кухню. Пробегая по длинному коридору, в приоткрытом дверном проеме увидела задранный кверху хвост Черного Кота. Одна опасность миновала: хвост трубой Черный Кот поднимал, уходя в лес в предчувствии удачной охоты. Оставалось избегнуть мышеловок. Серая Мышь помнила, как когда-то ей больно прищемило лапу в одном из таких механизмов. К счастью, она осталась жива, чудом выбралась, но долго хромала. С тех пор каждый незнакомый предмет вызывал у нее повышенную подозрительность, заставляя передвигаться медленно, оглядываясь по сторонам. Ей повезло. Она беспрепятственно проникла в кухню, быстро насытилась и собиралась вернуться в нору, чтобы окунуться в собственные мысли, как вдруг заметила, что в подвал, держа в руках какую-то емкость, спускается Хозяин. Однажды Серая Мышь уже видела эту емкость. Тогда от рассыпанного ее содержимого вымерла большая част!
ь обитателей подвала. Это был крысиный яд. Путь к возвращению оказался отрезанным, и, не успев сориентироваться, Серая Мышь побежала в незнакомом направлении и остановилась только, чтобы перевести дыхание. Место, куда она попала, поражало своей непохожестью на то, к чему она привыкла. Здесь не было сырости, не валялись старые банки, железки, тряпье. Ощущение чистоты и уюта обволакивало и манило так сильно, что Серая Мышь решилась нарушить покой этой комнаты. Она быстренько просеменила по ковру, добравшись до журнального столика, на котором лежала начатая плитка шоколада, и, попробовав заветное лакомство, поняла, что подвигает на риск ее сородичей, так стремящихся проникнуть в гостиную. Спрыгнув со стола, Серая Мышь подбежала к велюровому дивану и попыталась взобраться вверх. Ее лапы утопали в мягкой обивке, и это новое ощущение было очень приятным. Но вдруг она встала, как вкопанная: на диване лежал Рыжий Кот. Странно, но инстинкт самосохранения почему-то не заставил Серую Мышь тут же бежать восвояси. Какие-то импульсы притяжения исходили от мохнатого кошачьего тела. Привыкшая всегда и всего бояться, Серая Мышь была околдована его благой безмятежностью. Подбежав поближе и слегка прикоснувшись к мягкой шерсти, Серая Мышь ощутила легкое щекотание. То щекотало нервы острое чувство приятной опасности, от которой вовсе не хотелось убегать. Она решила приблизиться еще чуть-чуть, чтобы полюбоваться пушистой гривой, длинными усами, посмотреть, хотя бы, как в замочную скважину, в тайну этого создания. Но Рыжий Кот слегка приподнял морду, прищурил глаза и тяжелой лапой придавил хвост Серой Мыши к дивану. Ей ничего не стоило вырваться, ведь освободилась она когда-то из мышеловки. Но как не хотелось этого делать! Рыжий Кот притянул Серую Мышь немного к себе. Раньше он никогда не видел мышей, и чувство здорового любопытства распирало рыжего философа. Существо, которое он держал в своих лапах, было ему ни приятно, ни противно, его не хотелось !
ни съесть, ни хотя бы перегрызть ему горло. Природный инстинкт дремал где-то глубоко внутри Рыжего Кота. Демонстрируя свою полную индифферентность, Рыжий Кот, отпустил мышиный хвост. Не из чувства страха, а скорее из чувства приличия, Серая Мышь немного отбежала в сторону. Она сознавала, что вовсе не боится Рыжего Кота, что, наоборот, ей хочется быть пойманной им, и если при том суждено погибнуть от его лап или зубов, то какая это приятная альтернатива банальной смерти от крысиного яда. Сделав вид, что убегает, Серая Мышь ударила хвостом по дивану, а Рыжий Кот, наверно тоже из чувства приличия, поймал ее вновь. Так минуту поиграли они в кошки-мышки, после чего, удовлетворив любопытство и устав, Рыжий Кот, зевая, вытянул лапы и продолжил свое пребывание в сладких грезах. Серая Мышь постояла несколько секунд, но, поняв, что продолжения не последует, отправилась назад в подвал.
Едкий трупный запах поразил Серую Мышь, когда она возвращалась в свою обитель. Действие крысиного яда уже началось. Она забилась в нору. Сердце бешено колотилось. Привычный ход мыслей был нарушен встречей с рыжим незнакомцем. Вся бессмысленность подвального существования предстала перед ней еще более уродливой. Она могла бы выйти из укрытия, глотнуть несколько крупинок яда, которые были рассыпаны по полу, и разделить участь других мышей. Но зачем ей такая смерть? Она цеплялась за жизнь, терпела голод и окружение разлагающихся трупов, чтобы когда-нибудь, добравшись до гостиной, вновь встретиться с Рыжим Котом, окунуться в его пушистую шерсть и умереть, чувствуя ее прикосновение. Пусть последние ее минуты пройдут не в грязном подвале, а в чистенькой гостиной, пусть тело ее не будет валяться в куче мышиных трупов, а останется лежать на диване, истекая кровью. Пусть последнее, что услышат ее уши, будут не предсмертные хрипы гибнущих сородичей, а певучее, хотя и !
надменное, мурлыканье Рыжего Кота. Так думала Серая Мышь, сидя в одиночестве, теряя силы, но поддерживая себя лишь теплом надежды. Наконец, она решилась. Выйдя из укрытия, пробежав по загромоздившим путь мышиным трупам, она быстро пересекла пространства нескольких комнат и очутилась в гостиной. Но душа ее не наполнилась радостью узнавания. В гостиной было по-прежнему чисто и уютно, только журнальный столик и велюровый диван стояли в иных местах. Рыжего Кота не было. Тщетно Серая Мышь металась из угла в угол, перебегала из комнаты в комнату. Отчаявшись, она направилась к двери, решив никогда не возвращаться в подвал. В коридоре ей встретились старик со старухой, новые Хозяева дома. Они о чем-то возбужденно разговаривали и поэтому не замечали присутствия Серой Мыши. Фразы, роняемые ими, давали понять, что прежний Хозяин, их сын или внук, переехал жить к Хозяйке роскошного особняка, забрав с собой своего любимца, Рыжего Кота. В дверях появился преданный этому дому Черн!
ый Кот. Крысиный яд временно освободил его от обязанностей по ловле мышей, и он мог полностью отдаться лесной охоте. Хозяева улыбнулись, старуха поманила его, так же ласково приговаривая: "Наш работяга", и поставила перед ним миску парного молока. Серая Мышь юркнула в щелочку приоткрытой двери и быстро побежала прочь от дома. Осенний ветер угрожающе обдувал ее ослабленное долгим сидением в норе тело. Она не знала, что ждет ее впереди, куда теперь отправится, встретится ли когда-нибудь с Рыжим Котом. Утомленная, она бежала навстречу опасности и неизвестности, и мелкий дождь моросил по ее серой обрюзгшей спине.



ВСТРЕЧА

Как-то быстро окончилось лето, и осень стала изливать на мир свои слезы. В том нет ничего удивительного, но всякий раз хнычущие дожди навивают мысль о чем-то недожитом, недочувствованном, недопонятом. Каждый раз, пытаясь противостоять хандре осени, строишь планы на будущее, думаешь новом о лете, которое обязательно придет, надо только набраться терпения и ждать. Кажется, что когда-то должно последовать вознаграждение за длительное и томительное ожидание. Но проходит еще одно лето и следующее, и все повторяется: осень, дождь, хандра и несбывшиеся надежды. Разливающаяся по земле осенняя истома парализует жизненную активность и заставляет прятаться за непробиваемыми стенами теоретических штудий. Там, в мире теории, нет ни зимы, ни лета, ни страстей, ни порывов, ни слез, ни надежд. Анализирующий феномены нашей жизни во временных и пространственных измерениях, в конкретности чувственных проявлений, сам мир теории вневременен, внепространственен, внечувственен, !
не дифференцирован по полу и возрасту. В нем можно укрыться, то ли как в убежище, то ли как в храме во время войны, от опасностей и тягот обыденной жизни. Те, кому удалось себя удачно там испоместить, свысока взирают на тех, кто до него не добрался или вообще не знает о его существовании. Подобно жрецам, они тщательно оберегают равновесие и установленную гармонию этого мира от вмешательства непосвященных.
В комнате, уже многие годы нуждающейся в ремонте, у немытого окна, задернутого простенькой занавеской, стоял видавший виды письменный стол, на котором валялась куча исписанных бумаг, и громоздилась старая пишущая машинка. Такой атрибут современного интеллектуала, как компьютер, отсутствовал. Обитающему в этой комнате Теоретику это устройство не было нужно. Он, конечно, знал о его существовании, умел на нем работать, но смотрел на него, как на объект, подлежащий описанию, объяснению, исследованию, и сам не желал попадаться на крючок бурной динамики технического прогресса. Он печатал на машинке, где заедало несколько букв, иногда чертыхаясь, но все же не желая менять старую надежную и до боли знакомую подругу на нового непредсказуемого приятеля. Теоретик был одинок. О возрасте своем он вспоминал редко. Однажды в день рождения ему даже пришлось, прячась от всех, выполнить арифметическое действие, чтобы вычесть от даты текущего года дату своего рождения. Он просто забыл!
, сколько лет ему исполнилось в прошлом году, и поэтому не мог точно ответить, сколько же исполняется в этом. Впрочем, подобные вопросы не слишком его тяготили. Он был еще недурен собой. Зеркало говорило, что в нем теплится достаточный запас мужской привлекательности, которую он не растрачивал бездарно, как делали это многие его знакомые. Тяготы жизненных забот не оставили глубоких отпечатков на облике Теоретика. У него не было лысины, а прядь легкой седины лишь украшала русые волосы с каштановым отливом. Несмотря на свое холостое положение, он всегда был опрятен, подтянут, чисто выбрит и аккуратно подстрижен. Если он мог абстрагироваться от беспорядка в быту, то беспорядка в своем внешнем виде не допускал. Ему казалось, что плохо пришитая пуговица, изъян в прическе или нечищеные ботинки могут нарушить стройность его мысли. Большого чина Теоретик не носил. Титулы и регалии не имели для него магической силы притяжения. Мир науки являлся его единственной ценностью,!
а внешние признаки, указывающие принадлежность к нему и уровень, занимаемый на иерархической лестнице приближенных к истине, значили немного. Он считал просто безумием растрачивать драгоценное время и усилия на получение чина, отнимая его у работы собственной мысли. Теоретик был настоящим ученым.
Несмотря на то, что Теоретик любил уединение, его нельзя было назвать монахом-отшельником. У него был круг общения, его любили женщины, и некоторым из них он уделял внимание. Теоретик терпеть не мог эмансипированных интеллектуалок, которые вызывали у него ощущение некого природного катаклизма, и предпочитал милых, не очень глупых, не очень умных, с умеренными жизненными притязаниями дамочек, с которыми безболезненно и без угрызений совести в нужный момент можно расстаться. Он был эмоционально уравновешен, не подвержен всплескам страстей, и только выраженные в формах высокого искусства, глубинные человеческие чувства, могли заставить его волноваться. Иногда он ходил в оперу, причем любил бывать там один, полностью отдаваясь музыке и сценическому действу, не желая ни с кем делиться впечатлениями. То же самое он проделывал после посещения вернисажей и чтения художественной литературы. Восхищение коллег его пониманием мира художественной культуры тешило самолюбие Те!
оретика. Кроме знания искусства Теоретик мог бы похвастаться знанием жизни. По долгу службы он часто бывал в различных командировках, встречался с множеством людей. Вообще он был общителен, состоял в хороших отношениях почти со всеми сослуживцами, знакомыми, соседями, не имея при этом никого, с кем был бы особенно близок. Он составил собственную классификацию различных типов характеров и жизненных ситуаций, в которых тот или иной тип мог бы оказаться, давал советы обращавшимся к нему за помощью, как поступить в том или ином случае, мог даже сделать несколько замечаний по поводу воспитания детей, хотя своих у него никогда не было. Зорким взглядом мудреца он наблюдал за жизнью, за ее перипетиями и коллизиями, но сам как бы парил над ней, не попадая в нелепые ситуации, не помещая себя в ее бурный поток. Позиция наблюдателя, диагностика, независимого эксперта его устраивала. Жизнь проходила мимо него.
Осень ненадолго перестала лить слезы, дождь успокоился. Отправляясь на службу, Теоретик на всякий случай захватил с собой зонт, накинул плащ. Он не спешил. Спокойно закрыл дверной замок, педантично проверив его на прочность. Погруженный в раздумья, дождался лифта и спустился вниз. При выходе их подъезда он столкнулся с Блондинкой. Вид у незнакомки был несколько нелепый, бросалось в глаза, что приехала она издалека. Почти машинально Теоретик стал подыскивать для нее место в своей классификации человеческих типов. Он испытал затруднение: с первого раза отнести Блондинку к какой-то определенной категории не удавалось. Вряд ли она была современной эмансипе, но мужней женой, домохозяйкой ее тоже вряд ли можно назвать. Она не была состоятельна, но и не бедствовала. Теоретик подумал, что женщина обладала эстетическим вкусом, поэтому стеснялась своего несуразного вида, куртки, не подходящей по размеру, с закатанными рукавами, возможно с чужого плеча, старого потертого ч!
емодана, который делал акцент на бесстилье всего ее обличия. Из этого теоретик сделал вывод, что, возможно, женщина очень спешила, была чем-то сильно возбуждена, раз позволила себе предстать в подобном виде. Глубоко посаженые глаза с явно выступающими под ними мешками, впалые щеки, иссушенные губы выдавали неустойчивое эмоциональное состояние, но при этом блеск ее глаз говорил о теплящемся внутри ожидании встречи с чем-то приятным и желанным. Вряд ли эта женщина родственница кого-то из соседей. На ее лице печать глубоких переживаний. В таком состоянии родственников меньше всего хотят видеть, поскольку большинство обычных, рядовых визитов к ним сопровождается болтовней, перемыванием косточек остальной родне и рассказами о житейских невзгодах. Один лишь взгляд, брошенный Теоретиком на Блондинку, говорил, что не за этим она явилась. Наверное, эту женщину привело сюда какое-то сильное чувство, скорее всего она была влюблена. Сам теоретик никогда не испытывал такого чу!
вства, но его наблюдения над жизнью давали возможность понять, что это состояние крайне нестабильное, и попавшие в него люди ведут себя порой неадекватно ситуации. Теоретик вывел несколько градаций чувства любви. Вообще он старался избегать самого слова "любовь", считая его слишком аморфным и полисемантичным. Страсть, влечение, желание, вдохновение, отчаянье, беспамятство, безумие, но в то же время привязанность, нежность, заботу, самопожертвование - все вмещало в себя это слово. У разных людей в разные периоды их жизни доминировали те или иные оттенки этого чувства. Теоретик наблюдал, как зарождалась любовь у его приятелей, как она эволюционировала, на какие логически необъяснимые поступки подвигала, заставляя выглядеть нелепо в глазах окружающих, какие качественные изменения претерпевала, как постепенно затухала, но порой возгоралась снова, представ в ином обличие. Все это Теоретику было любопытно, он с интересом наблюдал и анализировал чужие жизненные драмы, прилаг!
ая усилия к тому, чтобы не допустить собственной. Что же касается Блондинки, то он был почти уверен, что та приехала, или, скорее, примчалась, забыв об осторожности, здравом смысле и приличии, к любимому или, если не любимому, то слишком дорогому ей человеку. Но к кому? Рассуждая так, Теоретик дошел до остановки, но тут подъехал автобус и толпа желающих оказаться внутри, отвлекла знатока человеческих душ от этих мыслей.
День прошел скучно. Теоретик возвращался домой, как обычно, заглянув по дороге в магазин, купив десяток котлетных полуфабрикатов, чтобы наскоро приготовить ужин. Выйдя из лифта, на лестничной клетке у соседней двери, он увидел сидящую на чемодане и пребывающую в полудреме Блондинку. Его осенило: она приехала к Соседу. То-то после возвращения из отпуска Сосед, будучи в принципе человеком жизнерадостным, впал в какое-то, не характерное для него состояние меланхолической тоски. Что-то его мучило, не давало покоя, он словно готовился к важному шагу, но никак не мог решиться. В классификации Теоретика, Сосед относился к типу практиков, не только из-за полученного им инженерного образования и увлеченной работы в экспериментальной лаборатории, но и из-за общей жизненной ориентации. Он был человеком умным, но желание укладывать все в жесткую схему и расставлять точки над "и" вряд ли когда-либо овладевало его мыслью. Нельзя сказать, что пребывал он исключительно в мир!
е обыденного и не испытывал тяги к чему-то метафизическому, но все же позволить себе жить в эфирных высотах не мог, да и не хотел. Его привлекала полнота жизни, ее многочисленные возможности, часть из которых хотелось реализовать. Ему нравилось дышать полной грудью, грустить и смеяться, ругать начальство, говорить о политике, чинить водопроводные краны и электропроводку, равно как и читать книги, ездить на пикник и рыбалку, и изредка посещать зал филармонии или театр в компании приятной женщины. Среди жильцов дома он прослыл человеком несерьезным, неразборчивым в связях и, как говорили обыватели, "гулящим". В их глазах он, конечно, проигрывал рядом с уравновешенным, всегда подчеркнуто вежливым Теоретиком. Жизнь немало потрепала не совсем удачливого практика. Сосед был дважды женат и столько же раз разведен, достаточно влюбчив, и не отличался постоя нством в отношениях. От первого брака он имел двоих, почти уже взрослых детей, которые иногда приходили к нему в гости. В !
молодости Сосед был жгучим брюнетом атлетического телосложения. Теперь же мышцы несколько обмякли, хотя он пытался держать себя в форме, летом бегал по утрам, а зимой катался на лыжах. Волосы его постепенно седели, на макушке начал просматриваться небольшой плешек. Но все эти частности не могли затмить его обаяния. Что значит небольшой плешек по сравнению с умением расположить к себе, сказать нужные слова в нужный момент, когда надо, поддержать, когда надо, польстить, когда надо, посочувствовать? Сосед любил людей, многим помогал, не задумываясь о том, что делает что-то значительное и важное, а поступал так в силу внутренней потребности. Кто-то использовал это в своих целях, но Сосед редко на кого обрушивал свой гнев или держал зло. Теоретик отдавал должное жизненной стойкости Соседа. Единственное, чего не мог перенести этот, привыкший ко всяким перипетиям жизни человек, было одиночество. То состояние, которое питало мысль Теоретика, Соседу доставляло душевный дискомф!
орт. Он испытывал постоянную потребность в присутствии другого, ему нужно было о ком-то заботиться, к кому-то прикасаться. И он отчаянно цеплялся за разных людей, раскрываясь перед ними и приглашая в свой мир. Некоторые заглядывали туда, как заблудившиеся путники, погреться у его огня, некоторые заходили, как давние друзья, на время, посудачить за столом. Сосед принимал всех, но искал того, кто сможет остаться надолго. И вот сейчас у его дверей на чемодане сидела изможденная ожиданием Блондинка.
Теоретик прошел мимо, отметив терпение Блондинки. Неужели она просидела тут целый день? Он вошел в квартиру и только потом вспомнил, как несколько дней назад к нему в дверь постучал отчаявшийся застать Соседа почтальон и попросил передать ему телеграмму. В телеграмме сообщалось, что отец попал в больницу, и высказывалась просьба срочно приехать. Сосед был родом из другого города, и все знали, что он заботливый и любящий сын. Решив сообщить об этой телеграмме Блондинке, Теоретик подошел к ней, осторожно прервал полудрему, рассказал обо всем. Она посмотрела на него, не совсем осознавая смысл сказанного, но когда дремота отступила, и включились механизмы рациональности, на глазах женщины появились слезы. Больше всего на свете Теоретик боялся женских слез. Он ненавидел их, испытывая при этом неловкость и какое-то неприятное чувство. Иногда ему было просто противно. Он видел женские истерики, нервные срывы, капризы, сопровождаемые обильной влажностью глаз. Но слезы !
этой женщины не вызывали подобных ощущений. Они ни о чем не просили, ни к чему не призывали, ни на что не жаловались. Они просто беззвучно катились по щекам, что было столь естественно, органично и даже красиво. Блондинка поднялась, взяла чемодан и уже собралась уходить, но Теоретик остановил ее. Нет, ему не стало жаль Блондинку, но ее вот такой внезапный и легкий уход после длительного сидения на чемодане был просто нелогичен, против всяких правил, не вписывался ни в какую схему. Теоретик был удивлен тем, что она ничего не спросила, не выяснила, надолго ли уехал Сосед, вернется ли вообще. С печальной ношей несбывшейся надежды она готова была уйти. Теоретик подумал, что это неверное решение, и пригласил Блондинку к себе домой хотя бы поужинать. Женщина и в самом деле была голодна. Без намека на какое-то кокетство, без всяких уговоров выразила согласие лишь кивком головы и вошла в квартиру Теоретика.
Теоретик помог ей снять куртку, предложил умыться и немного отдохнуть. Это было как нельзя кстати, поскольку Блондинка первую часть суток провела на верхней полке плацкартного вагона, а вторую на лестничной клетке. Сбросив огромную куртку, которая, как впоследствии оказалось, стала поводом для ее приезда (это была куртка Соседа, забытая им в гостинице), женщина предстала перед Теоретиком в ином свете. Она не была носительницей классической красоты, среднего роста, худощава, черты лица заострились, возможно, из-за сильных душевных страданий. Мягкие длинные волосы выглядели несвежими. И все же в ней было что-то располагающее, вызывающее желание помочь. Благородная бледность лица, немногословность, медленная и слегка неуверенная походка, внешне выражаемая сдержанность и скрываемая внутри чувственность были приятны Теоретику. Она раскрыла чемодан, достала оттуда халат, принадлежности для ванной и тапочки. Странное чувство испытал Теоретик: раньше в его доме никогда не!
было женских вещей. Со всеми своими женщинами он встречался либо у них дома, либо на нейтральной территории, словно не желая нарушать строгий, годами сохранявшийся уклад теоретического царства. Конечно, иногда к нему заходили женщины-коллеги или соседки по разным вопросам или мелким поводам, но ни одна из них не принимала у него ванну. От вещей в руках Блондинки исходило какое-то особое тепло, которое в одно мгновение изменило ауру квартиры ученого. Женщина закрылась в ванной комнате, а Теоретик отправился на кухню готовить ужин. Особым кулинарным мастерством он не отличался, хотя долгие годы хозяйничал сам, без посторонней помощи. Не долго думая над меню, он стал чистить картошку, решив сделать пюре и поджарить на сковородке магазинные котлеты. Дальше этого его фантазия не простиралась. Пока он справлялся с картошкой, очищая ее педантично, тоненько снимая кожуру, Блондинка вышла из ванной, подошла к кухонному столу и предложила помощь. Не дожидаясь согласия Теоре!
тика, нашла большую миску, спросила, нет ли в доме моркови, лука, чеснока, муки, яйца. Все это нашлось, и она быстро, со знанием дела, стала разминать в миске полуфабрикаты, добавив в них яйцо, обжаренные овощи, обваливая в муке и формируя комочки более эстетичной, нежели в магазине, формы. Теоретик внимательно наблюдал за ее действиями. С другими женщинами ему тоже приходилось возиться на кухне, но они делали много лишних движений, бравируя собственным мастерством, набивая себе цену и придавая важность происходящему. Блондинка формировала котлетные овалы молча, иногда вздыхая. Все, что она делала, было естественно, органично, так же как естественны и органичны были ее слезы на лестничной клетке. Казалось, что женская натура, излившаяся теми слезами, теперь, с какой-то невероятной пластичностью, испомещалась в эти комочки из мяса и муки. Теоретик следил за руками Блондинки. Это не были руки скульптора, ваяющие что-то величественное и вечное. То были женские руки!
, занятые всего лишь лепкой котлет, но в этой простоте усматривалась особая, пленяющая своей неброскостью, красота. Глядя на Блондинку, Теоретик подумал, что в его классификации человеческих типов не хватает одного - "человек естественный".
Они поужинали, попили горячего чая. Женщина успокоилась, перестала отчаянно вздыхать и немного разговорилась. Да, это была ошибка: она хотела вернуть Соседу его куртку, не предупредив о своем приезде, и вот теперь расплачивается за то, что поддалась искушению удачно найденного повода повидаться с ним. В этом городе у нее нет ни знакомых, ни родни, так что пойти некуда. Она не рассказывала, как познакомилась с Соседом, каков характер их отношений, но по ее голосу и интонации, по ее взгляду, окраске слов, построению фраз Теоретик понял, что этот человек значит для нее слишком много. При этом он ощутил, что стройность его классификации несколько пошатнулась. Ничего странного в том, что женщина испытывала такие сильные чувства к мужчине, не было. Странным было то, что переживал, слушая ее, сам Теоретик. Он не влюбился в эту женщину. Тут было что-то другое. Ту эмоциональную и духовную глубину, которую он черпал из искусства, где кипение чувств и страстей было отделено от н!
его светом рампы и подмостками сцены, законом художественного жанра и рамкой картины, теперь вдруг смог ощутить в обыденной реальности, в собственной квартире, и исходила она от незнакомой женщины, состоявшей из плоти и крови, сидящей подле него. Он, сам того не заметив, оказался вовлеченным в поток жизни.
Желая выяснить хоть что-нибудь о времени возвращения Соседа, Теоретик рискнул спуститься этажом ниже, к старушке, которая обычно знала все обо всех, порой больше того, чем те знали сами о себе. Поход был утомительным, но не напрасным. Любопытная старуха допытывалась, зачем Теоретику такие сведения, и когда тот выдумал вескую причину, она выдала на-гора все, что ей известно. Сосед, дескать, получив телеграмму, сильно расстроился, вырваться с работы было очень трудно, потому что там идут какие-то важные испытания, так что приедет он в воскресенье вечером, чтобы в понедельник уже быть в лаборатории. Заканчивалась пятница, и у Блондинки, если ей не нужно оказаться дома в понедельник, был шанс увидеться с Соседом в воскресенье вечером. Нужно подождать два дня. Теоретик любезно предложил ей кров. Он понимал, что тем самым доставляет себе неудобства, что ему надо работать, так как за выходные он планировал закончить одну научную статью, но поток жизни увлекал его за с!
обой все дальше, и он настоял на своем приглашении. Блондинка согласилась, с тем лишь условием, что в кухне на раскладушке будет спать она, а не Теоретик, высшим благородным жестом которого было желание уступить ей свой диван. Она уснула очень быстро и проснулась утром от стука печатной машинки. Женская практичность помогла ей выбрать стиль поведения. Понимая, что Теоретик работает на голодный желудок, она быстро приготовила завтрак из того съестного, что могла найти в холодильнике, и позвала его к столу. Позавтракав, сказала, что хочет познакомиться с городом, а заодно и пройтись по магазинам, так что Теоретик может спокойно работать и не волноваться об обеде, она сама, мол, обо всем позаботится. На самом деле, идти никуда не хотелось, она была утомленной и разбитой, но чувство вины за то, что невольно вклинилась в чужую жизнь и благодарность за участие в ее судьбе, заставляли так поступить. Теоретику почему-то не хотелось, чтобы она уходила, но сказать об этом он не ре!
шался. Сделав вид, что у него рабочее настроение, сел за письменный стол. Блондинка ушла. Он немного попечатал. Но работа не клеилась. Статья не писалась. Мысль его снова и снова возвращалась к Блондинке. Как так получилось, что эта женщина смогла, ничего специально для того не делая, нарушить его покой?
Через несколько часов Блондинка вернулась, приготовила вкусный обед. Теоретик, понимая, что день для работы над статьей потерян, предложил куда-нибудь сходить, но она, сославшись на усталость, отказалась. Наступила пауза, от которой оба испытывали неловкость, которую нужно было чем-то заполнить. Окинув комнату взглядом, женщина, с опытом хозяйки, предложила заняться уборкой. Точно так, как Теоретик терпеть не мог беспорядка в собственных мыслях и внешнем облике, она не переносила беспорядка в окружающей обстановке. Вид годами немытого окна и почерневшей от въевшейся пыли гардины действовал на нее удручающе. Теоретик согласился. Она взяла инициативу в свои руки, давала ему ненавязчивые и весьма четкие указания, которые он, к своему удивлению, с удовольствием выполнял. Впервые домашняя работа не тяготила его. Гардина была снята, выстирана, повешена сушиться на балкон, а Блондинка, засучив рукава, принялась мыть окно. Если вчера, при лепке котлет, Теоретик был зав!
орожен движением ее рук, то теперь она вся, стоящая на стуле и поднимающаяся на цыпочки, чтобы дотянуться до уголков оконного стекла, была перед ним, как на ладони. В движениях, изгибах тела этой женщины ощущалась исходящая изнутри энергия, наполняющая глубинным, укорененным где-то в недрах самой жизни, смыслом, ранее казавшуюся Теоретику бессмысленной, работу по обустройству быта. Поддавшись привнесенному Блондинкой очарованию обыденности, он захотел ей помочь. Вместе они быстро справились с мытьем окон, сделали влажную уборку, пропылесосили наполовину протертый ковер. Оставалось повесить шторку. Блондинка сняла ее, почти высохшую, с балкона и стала подшивать оторванные петли. Она сидела на диване. Теоретик присел рядом. Комната наполнилась уютом. Казалось, усилиями Блондинки расширились границы для полета его мысли, стало легче дышать, и какие-то сильные, не ведомые ранее, позывы стали прорываться через напластование понятийных схем и дефиниций, занимающих почти в!
се пространство внутреннего мира Теоретика. Его естество, долгие годы закованное в рамки утонченного флирта, ироничной игры слов и пикантных полунамеков, вдруг ощутило тягу к свободе самовыражения. Теоретик приблизился к Блондинке, аккуратно освободил гардину из ее рук, отложив на спинку стула, провел ладонью по щеке и осыпал поцелуями. Она ответила на его порыв.
Приятное чувство теплоты разливалось по телу и душе Теоретика. Длилось это недолго, поскольку быстро сменилось подбирающимся к горлу и желающим застрять там тяжелым комом чувством безысходности. Он понимал, что установившиеся равновесие между теоретически конструируемой реальностью, в которой он существовал ранее, и реальностью житейской повседневности, в которой оказался сейчас, временное и непрочное, что оно неизбежно нарушится, вызвав разочарование. Его близость с Блондинкой была лишь приятным мигом встречи двух миров, каждый из которых, приоткрыв завесу тайны и, насладившись гостеприимством другого, далее последует по своей траектории. По глазам женщины он понял, что она думает то же самое. Не произнося ни слова, они согласились, что это взаимопроникновение останется где-то в глубинах их памяти. Никто не пытался обсудить случившее, не смотрел укоряюще на другого. Они повесили гардину, поужинали, посмотрели фильм по телевизору и легли спать. В ожидании приезда Сосе!
да Блондинке оставалось провести половину дня. После завтрака она отправилась гулять по парку, оставив Теоретика наедине со своей статьей. Ему удалось написать несколько предложений, и он отметил, что в стиле изложения произошли какие-то изменения. Когда он решил сделать перерыв на отдых, то услышал, как щелкнул ключ в замочной скважине соседней двери. Значит, Сосед уже дома. Он решил не портить сюрприз, который так хотела преподнести Соседу Блондинка и ничего не говорить о ее приезде. Вскоре Блондинка вернулась с прогулки. Теоретик сообщил, что ее ожидание не было напрасным, пожелал ей удачи. Она немного взволновалась, быстро собралась, вновь набросила на себя куртку Соседа, взяла чемодан, поблагодарив за все Теоретика и, сама не зная за что, извинившись перед ним, вышла, еле слышно закрыв за собой дверь.
Вновь, собираясь разразиться слезами, хандрила осень. Теоретик вернулся в свою квартиру после годового отсутствия. Жильцы дома поговаривали, что он был за границей в какой-то очень важной командировке. Окинув взглядом обстановку комнаты, к которой вновь придется привыкать, он вышел на балкон. Приближалось к концу бабье лето, унося с собой остатки тепла. Теоретик курил, прислонившись к тонкой перегородке, которая отделяла его балкон от балкона Соседа. Он ничего не знал о судьбе Блондинки. Перед своим отъездом он так и не решился заговорить с Соседом на эту тему. Ветер слегка колыхал старую гардину, и в памяти Теоретика всплыл знаменательный день генеральной уборки. Из едва приоткрытой форточки соседской комнаты раздался громкий плач новорожденного, и знакомый женский голос тут же стал его убаюкивать. На мгновение сердце Теоретика сжалось. Потом он услышал голос Соседа, заботливо предложивший женщине отдохнуть и начавший исполнять не являющуюся шедевром вокального!
искусства колыбельную. Младенец заплакал еще громче, но постепенно стал успокаиваться. Что же, все идет своим чередом, думал Теоретик. Дети рождаются у практиков. В мире теории они не нужны, излишни, обречены. В его царстве бесплотных абстракций дети были бы чужеродным элементом. Теоретик покинул балкон, подошел к письменному столу, стер огромный слой пыли с пишущей машинки, словно воздавая благодарность за многолетнюю работу, и подумал, что все-таки нужно купить компьютер.

СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ

P.S.


ОДА
ФИЛОСОФСКОМУ КЛУБУ
КИЕВА
НА ЯРОСЛАВСКОЙ, 40


Плохое настроенье снова?
Из жизни смысл опять ушел?
Тогда дождитесь выходного-
И отправляйтесь на Подол.
Для всех, кто не совсем уж глуп,
Открыт там философский клуб.

В нем проявиться может каждый,
Есть выбор: спорить иль молчать.
Но посетив тот клуб однажды,
Прийти захочется опять.
Я там была. Пою народу
Сию восторженную оду.

Начнем. Вот Павел, председатель,
Изрек вступительную речь.
Своей харизмой наш приятель
Смог даже докторов привлечь.
И тащится от Павла Бублика
Вся уважаемая публика!

Теперь доклад. Иван Голота -
Докладчик видный, с бородой.
Читал он в толстых книжках что-то,
Хотя имеет почерк свой.
И не рукоплескать Ивану,
По крайней мере, было б странно.

Вот завязалось обсужденье
Под хруст печенья, вкусный чай.
Ведь все великие прозренья
Приходят, этак, невзначай.
Вы станете, коль захотите,
Свидетелем больших открытий.

Послушайте хотя б Володю.
Красны, мудры его уста.
Он в замешательство приводит
Вопросами - и неспроста:
Теоретично так, поверьте,
Не всем дано судить о смерти.

Сергей… Ну как не удивляться!
Критичный ум, отменный стиль.
Не каждый станет с ним тягаться,
Рискуя сданным быть в утиль.
К тому же этот славный малый
Фотограф, говорят, бывалый.

Хвалы, восторгов, восхищенья
Достойны эти чудаки.
Ведь добровольно, в воскресенье
Идут из дома мужики!
Наверное, все те ребята
На философии женаты.

Кто не пропустит это действо,
Тот многое приобретет.
Пусть философское семейство
Живет, плодится и растет!
Под каждым словом подпишусь я,
Коллега, что из Беларуси.

Юлия Аленькова,
г. Могилев

 

Философский клуб "Минерва" 07.2001.

Хостинг от uCoz