вход

хроника

клуб

корзина

мейл

Тексты к докалду Алексея Тарасова
" Роль проблем в росте научного знания "

(Все курсивы в текстах – авторские, подчеркивания – А.Т.)

Литература:

1.Карл Р. Поппер «Предположения и опровержения» М. АСТ 2004.

2.К.Р. Поппер «Объективное знание. Эволюционный подход.» М. УРСС 2002

3. Имре Лакатос «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ» стр. 269-455 в сборнике «Структура научных революций» Томас Кун. М. АСТ 20003.

4. Тарасов Алексей «Новая теория космоса и жизни» не опубликована

В [1] предлагается прочесть хотя-бы первый фрагмент, с анализа которого собственно и возникла тема предлагаемого доклада, уделив особое внимание шести типам случаев (выделены жирным курсивом); в [3] даны сходства и различия позиций Куна и Лакатоса (Поппера); в [4] даны примеры применения, предлагаемого в доклада анализа проблематичности.

1. Карл Р. Поппер «Предположения и опровержения» М. АСТ 2004.

X

Стр.386

Рассматривая прогресс научного познания, многие люди склонны говорить, что, хотя мы не знаем, как близки или как далеки мы от истины, мы способны — и часто нам удается — все ближе и ближе подходить к истине. В прошлом я иногда сам говорил подобным образом, однако всегда испытывал при этом некоторые угрызения совести. Дело не в том, что я слишком чувствительно относился к тому, что мы говорим: если мы гово­рим так ясно, как можем, не претендуя на большее, и если не пытаемся выводить точных следствий из сомнительных или не­определенных посылок, то нет большого вреда в появляющихся иногда неясностях при выражении наших чувств и интуитивных представлений о вещах. Однако когда я пытался писать или гово­рить о науке как о приближении к истине, как о способе подхода к истине, я чувствовал, что должен был бы писать слово «Истина» с большой буквы, чтобы показать, что здесь речь идет о неопреде­ленном и в высшей степени метафизическом понятии. В противо­положность этому слово «истина» в понимании Тарского со спо­койной совестью можно писать с маленькой буквы 17 .

Лишь совсем недавно я задумался над тем, действительно ли используемая нами идея истины столь опасно неопреде­ленна и метафизична. Почти сразу я понял, что это не так и что нет никаких особых трудностей в применении к ней фун­даментальных результатов Тарского.

Нет никаких оснований, запрещающих нам говорить, что одна теория соответствует фактам лучше, чем другая. И этот простой первый шаг сразу проясняет все: в действительности

стр. 387

нет барьера между тем, что на первый взгляд кажется «Исти­ной» с большой буквы и «истиной» в понимании Тарского.

Но можем ли мы действительно говорить о лучшем соответ­ствии? Существует ли такая вещь, как степени истинности? Не будет ли опасным заблуждением считать, что истина в понима­нии Тарского локализована в некотором виде метрического или по крайней мере топологического пространства, так что о двух теориях — скажем, более ранней теории ?, и более поздней тео­рии t 2 — можно осмысленно говорить, что t 2 замещает t 1 , или более прогрессивна, чем t 1 , вследствие того, что t 2 ближе к ис­тине, чем t 1 ?

Я не думаю, что рассуждения такого рода будут всецело ошибочными. Напротив, мне представляется, что мы просто не можем обойтись без чего-то подобного этой идее большего или меньшего приближения к истине. Без сомнения, мы мо­жем и часто вынуждены говорить о теории t 2 , что она лучше соответствует фактам, чем другая теория t 1 , или, точнее, что она, насколько нам известно, по-видимому, лучше соответ­ствует фактам, чем теория t 1.

Я приведу здесь несистематизированный список шести типов случаев, в которых мы можем сказать, что теория t 2 превосходит теорию t 1 , в том смысле, что t 2 — насколько нам известно — лучше соответствует фактам, чем t 1 , (в том или ином смысле):

(1) t 2 делает более точные утверждения, чем t 1 , и эти более точные утверждения выдерживают более точные проверки;

(2) t 2 учитывает и объясняет большее количество фактов, чем t 1 , (это включает и предыдущий случай, когда, при прочих равных условиях, утверждения t 2 являются более точными);

(3) t 2 описывает или объясняет факты более подробно, чем это делает t 1 ;

(4) t 2 выдержала те проверки, которых не выдержала t 1 ;

(5) t 2 предложила новые экспериментальные проверки, не обсуждавшиеся до ее появления (эти проверки не были выд­винуты теорией t 1 и, может быть, даже неприменимы к t 1 ), и t 2 выдержала эти проверки;

(6) t 2 объединила или связала различные проблемы, которые до ее появления не имели между собой связи.

Стр.388

Рассматривая этот список, мы можем заметить, какую важ­ную роль играет в нем содержание теорий t 1 , и t 2 . (Напомним, что логическим содержанием некоторого высказывания или теории а является класс всех высказываний, логически следу­ющих из а, а эмпирическим содержанием а — класс всех ба­зисных высказываний, противоречащих а 18 .) В нашем списке во всех шести случаях эмпирическое содержание теории t 2 пре­восходит эмпирическое содержание теории /,).

Сказанное приводит нас к мысли о том, что в предшеству­ющем рассуждении мы объединили понятие истины и поня­тие содержания в одно понятие лучшего (или худшего) соот­ветствия истине или большего (или меньшего) подобия или сходства с истиной. Используя термин, уже упоминавшийся ранее (и противопоставляемый вероятности), можно сказать, что в данном случае речь идет о понятии (степени) правдопо­добности.

Следует заметить, что мысль о том, что каждое высказыва­ние или теория не только истинны или ложны, но независимо от своего истинностного значения обладают некоторой степе­нью правдоподобности, не означает обращения к многознач­ной логике, т.е. к логической системе, имеющей более двух истинностных значений — не только истину и ложь. Однако кое-что из того, к чему стремились защитники многозначной логики, реализовано теорией правдоподобности (и связанны­ми с ней теориями, упомянутыми в Приложении 3 к данной книге).

2. К.Р. Поппер «Объективное знание. Эволюционный подход.» М. УРСС 2002

Стр. 23

7. Предпочтительность теорий и поиски истины

Мы видели, что наш отрицательный ответ на проблему L\ означает, что все наши теории являются и остаются догадками, предположениями, гипотезами. Стоит нам признать этот чисто логический вывод, возникает вопрос, возможны ли какие-то чисто рациональные, в том числе эмпи­рические, аргументы в пользу предпочтительности одних предположений или гипотез по сравнению с другими.

На этот вопрос можно смотреть по-разному. Я буду различать точку зрения теоретика — искателя истины, особенно истинных объяснитель­ных теорий — от точки зрения практического человека действия. Иначе говоря, я буду различать теоретическую предпочтительность и прагма­тическую предпочтительность. В этом и следующем разделах главы 1 я буду заниматься только теоретической предпочтительностью и поиском истины. Прагматическая предпочтительность и проблема «надежности» будут обсуждаться в разделе 9.

Я буду исходить из того, что теоретика главным образом интересует истина и в особенности нахождение истинных теорий. При этом, когда он окончательно усвоит, что истинность той или иной научной теории невозможно обосновать эмпирически, то есть при помощи проверочных высказываний, и что, следовательно, перед нами в лучшем случае стоит проблема пробного предпочтения одних догадок другим, тогда он может

Стр. 24

с точки зрения искателя истинных теорий задуматься над такими во­просами: Какие принципы предпочтения следует нам принять? Могут ли некоторые теории быть «лучше» других?

Эти вопросы приводят нас к следующим соображениям:

(1) Ясно, что вопрос о предпочтении возникает главным образом и может быть даже исключительно по отношению к конкурирующим теориям, то есть теориям, которые предлагаются в качестве решений одних и тех же проблем (см. также далее пункт (8)).

(2) Если теоретика интересует истинность, его должна также инте­ресовать и ложность, потому что выяснить ложность некоторого утвер­ждения — то же самое, что выяснить истинность его отрицания. Таким образом, опровержение теории всегда представляет теоретический инте­рес. Вместе с тем отрицание объяснительной теории не является, в свою очередь, объяснительной теорией (и, как правило, не носит «эмпири­ческого характера», как те проверочные высказывания, из которых оно выводится.) Хотя оно и интересно, все же оно не удовлетворяет стремле­ние теоретика отыскать истинную объяснительную теорию.

(3) Если теоретик, продолжая свои изыскания в интересующей его области, обнаруживает слабое место данной теории, он не только полу­чает теоретически интересную информацию, но и ставит важную новую проблему для любой новой объяснительной теории . Любая новая тео­рия, кроме успеха там, где преуспела предыдущая теория, должна будет добиться успеха и там, где ее предшественница потерпела неудачу, то есть там, где она была опровергнута. Если новой теории удастся до­стичь и того, и другого, она будет по крайней мере более успешной и, следовательно, «лучшей», чем прежняя.

(4) Более того, если предположить, что к моменту времени t эта новая теория не будет опровергнута при новом испытании, то она — по крайней мере в момент времени t смысле. Ведь она не только будет объяснять все то, что объясняла предыдущая теория, и еще кое-что, она еще и должна будет рассматриваться как возможно истинная, поскольку к моменту времени t еще не доказано, что она ложна.

(5) И все же для теоретика такая новая теория будет ценна не только из-за ее успеха и из-за того, что она, возможно, истинна, а еще и из-за того, что она, возможно, ложна: она интересна как объект для дальнейших испытаний, то есть новых попыток опровержения, которые в случае успеха не только установят новое отрицание теории, но и поставят новую теоретическую проблему для следующей теории.

Пункты (1)-(5) можно подытожить следующим образом: Теоретика по различным причинам интересуют неопровергнутые теории, в особенности потому, что некоторые из них, возможно, истинны. Он предпочтет неопровергнутую теорию опровергнутой при условии, что она объясняет успехи и неудачи опровергнутой теории.

(6) Новая теория, как и все неопровергнутые теории, может ока­заться ложной. Поэтому теоретик изо всех сил старается обнаружить

стр. 25

ложные теории среди множества неопровергнутых конкурентов; он пыта­ется «подловить» их. Иначе говоря, он стремится по отношению к каждой данной неопровергнутой теории придумать случаи или ситуации, при ко­торых, если она ложна, ее ложность могла бы проявиться. Таким образом, он будет пытаться спланировать строгие испытания и решающие прове­рочные ситуации. По сути это означает построение фальсифицирующего закона, то есть закона, уровень универсальности которого может быть настолько низок, что он будет не в состоянии объяснить успехи тео­рии, подлежащей проверке, но который, тем не менее, может подсказать решающий эксперимент — эксперимент, который может опровергнуть, в зависимости от его исхода, либо теорию, подвергающуюся проверке, либо фальсифицирующую ее теорию.

(7) При помощи этого метода исключения можно наткнуться и на ис­тинную теорию. Однако этот метод ни в каком случае не может установить ее истинность, даже если она истинна, потому что количество теорий, ко­торые, возможно, истинны, остается бесконечным в любой момент време­ни и после любого количества решающих испытаний. (Это еще одна воз­можная формулировка отрицательного результата Юма). Разумеется, ко­личество реально выдвинутых теорий конечно и вполне может получиться так, что мы опровергнем их все и больше ни одной не сможем придумать.

Вместе с тем среди реально выдвинутых теорий может оказаться больше одной теории, не опровергнутой к моменту времени (, так что мы не будем знать, какую из них предпочесть. Но при этом если к моменту времени t остается множество таких конкурирующих теорий, то теоретик попытается выяснить, как можно спланировать для них решающие экс­перименты, то есть эксперименты, которые могли бы опровергнуть и тем самым исключить некоторые из конкурирующих теорий.

(8) Результатом описанной процедуры может оказаться некоторое множество теорий, «конкурирующих» между собой в том смысле, что они предлагают решения хотя бы некоторых общих для них проблем, хотя каждая из них дает, кроме того, решения некоторых проблем, которых не дают другие теории. Ведь хотя мы требуем, чтобы новая теория давала решение и проблем, решенных ее предшественницей, и проблем, которые предыдущей теории не удалось решить, разумеется, всегда может., случиться, что будут предложены две или более новые конкурирующие теории, каждая из которых удовлетворяет этим требованиям и вдобавок предлагает решения каких-то проблем, которых не решают остальные .

(9) В любой момент времени t теоретика особенно интересует на г хождение наиболее поддающейся проверке из конкурирующих теорий, чтобы подвергнуть ее новым испытаниям. Я показал, что она в то же время будет отличаться и наибольшим информационным содержанием, и наибольшей о&ъясттльноК способностью. Эта теория будет больше других заслуживать проверки новыми испытаниями, короче говоря, это будет «лучшая» из конкурирующих теорий на момент времени t. Если она выдержит испытания, то она будет еще и лучше всего испытанной теорией из рассмотренных к этому моменту, включая всех ее предшественниц.

Стр. 26

(10) Говоря о «лучшей» теории, я исхожу из предположения, что хорошая теория — это не теория ad hoc*. Понятия «адхоковости» (ad-hocness) и ее противоположности, которую, может быть, можно назвать «смелостью» или «дерзостью» (boldness), очень важны. Объяснения ad j hoc это объяснения, которые невозможно проверить независимо, то [ есть независимо от объясняемого следствия. Они достаются даром и потому не представляют особого теоретического интереса. Я обсуждал вопрос "* о степенях независимости испытаний в разных моих работах сороко­вых и пятидесятых годов 20 ' — это интересная проблема, она связана с проблемами простоты и глубины теорий. Позже, в шестидесятые годы, я подчеркивал также 21 ' необходимость соотносить ее с проблемой объясне­ния, для решения которой мы строим данную теорию, и с проблемными ситуациями, которые мы при этом рассматриваем, потому что все эти по­нятия связаны со степенью «хорошести» конкурирующих теорий. Более того, степень дерзости теории зависит также от того, как она соотносится с предшествующими теориями.

На мой взгляд, интереснее всего здесь то, что мне удалось дать объективный критерий для высоких степеней дерзости или не-«адхоковости». 1 Этот критерий состоит в том, что хотя новая теория должна объяснять то же самое, что объясняла и старая теория, она корректирует старую те­орию, то есть она по сути дела противоречит старой теории: она включает в себя старую теорию, но только в качестве приближения. Так, я указывал на то, что теория Ньютона противоречит и теории Кеплера, и теории Галилея — хотя она объясняет их благодаря тому, что включает их в себя в качестве приближений. Аналогичным образом теория Эйнштейна противоречит теории Ньютона, которую она также объясняет и включает в себя в качестве приближения.

(11) Описанный мною метод можно назвать критическим методом. Это метод проб и исключения ошибок, он состоит в том, чтобы выдвигать теории и подвергать их самым строгим испытаниям, какие мы только смо­жем изобрести. Если в силу каких-либо ограничивающих предположений только конечное число конкурирующих теорий считаются возможными, этот метод может привести нас к определению единственной истинной теории путем исключения всех ее конкурентов. В обычных случаях, то есть во всех случаях, когда число возможных теорий бесконечно, этот метод не может помочь определить наверняка, какая из теорий истинна, как не может этого и никакой другой метод. Он остается применимым, хотя и не дает окончательного решения.

(12) Обогащение проблем посредством опровержения ложных тео­рий вместе с требованиями, сформулированными в пункте (3), приводят

стр. 27

к тому, что предшественница каждой новой теории — с точки зрения этой новой теории — оказывается приближением к этой новой теории. Конечно, ничто не гарантирует, что для каждой опровергнутой теории мы сможем найти «лучшую» последующую теорию или лучшее приближение, для которого эти требования будут выполнены. Ничто не гарантирует возможность прогресса в сторону лучших теорий.

(13) К этому можно добавить еще два момента. Первый состоит в том, что все, что было здесь сказано, принадлежит по сути к области чистой дедуктивной логики — той логики, в рамках которой были поставлены проблемы L 1 , L 2 и L 3 .. Если же мы попытаемся применить все это к реальным ситуациям, возникающим в науке, то столкнемся с проблемами иного рода. Например, соотношения между проверочными высказываниями и теориями могут оказаться не такими четкими, как предполагалось, или же сами проверочные высказывания можно будет подвергнуть критике. Такие проблемы всегда возникают, когда мы хотим применить чистую логику к реальной жизненной ситуации. Когда речь идет о науке, это приводит к тому, что я назвал методологическими правилами, правилами критического обсуждения.

Второй момент состоит в том, что можно считать эти методологи­ческие правила подчиненными главной цели рационального обсуждения — приближению к истине.

Стр. 142

8. Логика и биология научного исследования (discovery)

С объективной точки зрения .эпистемология представляет собой теорию роста знания, теорию решения проблем или, другими словами, теорию построения, критического обсуждения, оценки и критической проверки конкурирующих гипотетических теорий.

Я теперь думаю, что в отношении конкурирующих теорий, возможно, лучше говорить об их «оценке» ("evaluation or appraisal") или о «пред­почтении» ("preference") одной из них, а не об их «одобрении» или «принятии», однако дело не в словах. Использование слова «одобрение» не приносит вреда, если иметь в виду, что одобрение всегда времен­но, предварительно и, подобно мнению или вере, имеет преходящее и личностное, а не объективное и беспристрастное значение 42 *.

Оценка конкурирующих теорий отчасти предшествует проверке (если хотите — она априорна, хотя и не в кантовском смысле термина, который означает «a priori верна»), отчасти следует за проверкой (апостериорна — опять же в таком смысле, который не означает заведомой верности, обо­снованности). Проверке предшествует также (эмпирическое) содержание некоторой теории, которое тесно связано с ее (виртуальной) объясни­тельной силой, то есть с ее способностью решать существовавшие ранее проблемы — те проблемы, которые порождают теорию и в отношении которых рассматриваемые в данном случае теории являются конкурирующими.

Стр. 143

Теории могут быть оценены a priori и их значения сравнены лишь в отношении некоторого ряда проблем, существовавших ранее . Их так называемая простота также может быть сравнена лишь в отношении тех проблем, в решении которых они соревнуются.

Содержание теорий и их фактическая объяснительная сила являются самыми важными регулятивными идеями для их априорной оценки. Они тесно связаны со степенью проверяемости теорий.

Самой важной идеей для апостериорной оценки теорий является истина или — так как мы нуждаемся в более доступном сравнительном понятии — то, что я называю «близостью к истине», или «правдоподобностью» 43 *. Важно отметить, что, в то время как некото­рая теория, не имеющая содержания, может быть истинной (такова, например, тавтология), правдоподобность основывается на регулятивной идее истинностного содержания, то есть на представлении о количе­стве интересных и важных истинных следствий, выводимой из некоторой теории. Тавтология, таким образом, хотя она и истинна, имеет нулевое ис­тинностное содержание 43 ^ и нулевую правдоподобность. Разумеется, она обладает вероятностью, равной единице. Вообще говоря, содержание, проверяемость и правдоподобность 44 ' могут быть измерены невероятностью.

Апостериорная оценка теории целиком зависит от того, как она выдерживает суровые и изобретательные проверки. Суровые же проверки и свою очередь предполагают высокую степень априорной проверяемости или содержания теории. Таким образом, апостериорная оценка теории в значительной степени зависит от ее априорной ценности: теории, которые a priori неинтересны, то есть обладают малым содержанием, не нуждаются в проверке, потому что их низкая степень проверяемости priori исключает возможность того, что они могут быть подвергнуты действительно значительным и интересным проверкам.

Вместе с тем теории, обладающие высокой степенью проверяемости, интересны и важны, даже если они потерпели крушение в ходе своей проверки. Мы очень много можем узнать из их провала. Их крушение может быть продуктивным, так как оно может реально показать дорогу ля построения лучшей теории.

Все это подчеркивание фундаментальной важности априорной оценки теории может быть объяснено в конечном счете нашей заинтересованностью в высокой апостериорной ценности теорий — в получении теорий, которые имеют высокое истинностное содержание и правдоподобность, хотя они остаются, конечно, всегда предположительными, гипотетиче­скими, пробными. К чему мы стремимся, так это к теориям, которые не только интеллектуально интересны и обладают высокой степенью проверяемости, но и реально прошли суровые проверки лучше, чем их конкуренты;

Стр. 144

которые, таким образом, решают свои проблемы лучше и которые, демонстрируя свой предположительный характер в результате их опровержения, порождают новые, неожиданные и продуктивные проблемы .

Таким образом, мы можем сказать, что наука начинается с проблем и развивается от них к конкурирующим теориям, которые оцениваются критически. Особенно значима оценка правдоподобности теорий. Это требует для них серьезных критических проверок и потому предполагает высокую степень их проверяемости, которая зависит от содержания теорий и потому может быть оценена a priori.

В большинстве случаев, и притом в самых интересных, теория тер­пит неудачу, в результате чего возникают новые проблемы. Достигнутый при этом прогресс можно оценить интеллектуальным расстоянием меж­ду первоначальной проблемой и новой проблемой, которая возникает из крушения теории.

Этот цикл можно описать посредством нашей неоднократно исполь­зованной схемы:

pi -» ТТ -> ЕЕ -> Р 2 ,

то есть проблема Р 1 — пробная теория ТТ — устранение ошибок ЕЕ в ходе ее оценки — проблема р 2

Оценка всегда является критической, и ее цель — открытие и устране­ние ошибок. Рост знания — или процесс познания (learning) — не является повторяющимся или кумулятивным процессом, он есть процесс устране­ния ошибок. Это дарвиновский отбор, а не ламарковское обучение.

Таково краткое описание эпистемологии с объективной точки зрения: она есть метод (или логика), цель которого — рост объективного знания. Хотя данное описание характеризует рост третьего мира, оно, однако, может быть интерпретировано и как описание биологической эволюции. Животные и даже растения — решатели проблем. И решают они свои проблемы методом конкурирующих предварительных, пробных решений и устранения ошибок.

Пробные решения, которые животные и растения включают в свою анатомию и свое поведение, являются биологическими аналогами теорий, и наоборот: теории соответствуют эндосоматическим органам и их спо­собам функционирования (так же, как соответствуют эндосоматическим органам многие экзосоматические продукты, такие как медовые соты, и особенно экзосоматические инструменты, такие, как паутина пауков). Так же как и теории, органы и их функции являются временными при­способлениями к миру, в котором мы живем. И так же как теории или инструменты, новые органы и их функции, а также новые виды поведе­ния оказывают свое влияние на первый мир, который они, возможно, помогают изменить. (Новое пробное решение — теория, орган, новый вид поведения — может открыть новую возможную экологическую нишу и таким образом превратить возможную нишу в фактическую). Новое поведение или новые органы могут также привести к появлению новых проблем. И таким путем они влияют на дальнейший ход эволюции, включая возникновение новых биологических ценностей.

Стр. 145

Все это справедливо также и для органов чувств, для которых харак­терны ожидания, подобные теориям. Органы чувств, такие как глаз, под­готовлены реагировать на определенные отобранные события из окружа­ющей среды, на такие события, которых они «ожидают», и только на эти события. Подобно теориям (и предрассудкам), они в целом слепы к дру­гим событиям: к таким, которых они не понимают, которые они не могут интерпретировать (потому что эти события не соответствуют какой-либо специфической проблеме, решаемой организмом) (см. [36, с. 163])

Классическая эпистемология, рассматривающая наши чувственные восприятия как «данные», как «факты», из которых должны быть скон­струированы наши теории посредством некоторого процесса индукции, может быть определена как додарвиновская. Она неспособна учитывать то, что так называемые данные на самом деле являются приспособительными реакциями и тем самым интерпретациями, включающими теории и предрассудки и, подобно теориям, пронизаны (are impregnated) гипо­тетическими ожиданиями. Классическая эпистемология не осознает, что не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как, не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пронизаны; теориями и мифами. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному, так и наши языки неспособны описать непредвиденное или неожиданное (хотя наши языки могут расти подобно нашим органам чувств как эндосоматически, так и экзосоматически).

Высказанное соображение — о том, что теории или ожидания встро­ены в наши органы чувств — показывает, что эпистемология индукции терпит неудачу даже прежде, чем она делает свой первый шаг. Она не мо­жет начинаться с чувственных данных или восприятий и строить наши теории на них, так как не существует таких вещей, как чувственные дан­ные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях, то есть биологических предшественниках сформулированных на некото­ром языке теорий). Таким образом, «факты» не являются ни основой теорий, ни их гарантией: они не более надежны, чем любые наши теории или «предрассудки»; они даже менее надежны, если вообще можно гово­рить об этом (допуская, для продолжения обсуждения, что чувственные данные существуют, а не являются изобретениями философов). Органы чувств включают в себя эквивалент примитивных и некритически при­нятых теорий, проверенных менее основательно, чем научные теории. И не существует языка для описания данных, свободного от теорий, пото­му что мифы (то есть примитивные теории) возникают вместе с языком. Не существует живых объектов (ни животных, ни растений) без проблем и их пробных решений, которые эквивалентны теориям, хотя вполне может — как кажется — существовать жизнь без чувственных данных (по крайней мере у растений).

Таким образом, жизнь развивается подобно научному исследова­нию — от старых проблем к открытию новых и неожиданных проблем. И этот процесс – процесс изобретения и отбора – содержит в себе рациональную теорию эмерджентности. Ступенями этой эмерджентности, приводящей к новому уровню развития, являются прежде всего новые проблемы (Р 2 ), создающиеся посредством устранения ошибок (ЕЕ) предварительного, пробного теоретического решения (ТТ) старой проблемы (Р 1 ).

Стр. 177

10. Значение [value] проблем

На предложенное мною решение проблемы «Как можем мы понять научную теорию или углубить наше понимание ее?» можно возразить, что оно просто сдвигает вопрос, заменяя его связанным с ним вопросом: «Как можем мы понять научную проблему или углубить наше понима­ние ее?»

Возражение законное. Однако, как правило, такой сдвиг проблемы будет прогрессивным (в терминологии Лакатоса). Как правило, второй вопрос — метапроблема понимания проблемы — будет труднее и инте­реснее первого. Во всяком случае, я думаю, что из этих двух вопросов он является более фундаментальным, поскольку, на мой взгляд, наука начинается с проблем (а не с наблюдений и даже не с теорий, хотя, бесспорно, «фон» проблем всегда включает теории и мифы).

Как бы то ни было, я высказываю предположение, что эта вторая метапроблема отличается от первой. Конечно, мы можем и должны всегда подходить к ней так же, как подходили к первой — используя идеализирующую историческую реконструкцию. Но я полагаю, что этого недостаточно.

Согласно моему тезису, для того, чтобы добиться подлинного пони­мания любой данной проблемы (скажем, проблемной ситуации Галилея), нужно больше, чем анализ этой проблемы или вообще любой проблемы, для которой нам известно какое-нибудь хорошее решение. Чтобы понять любую такую «мертвую» проблему, мы должны — хотя бы раз в жизни — всерьез схватиться с живой проблемой.

Таким образом, мое решение метапроблемы «Как можем мы на­учиться понимать научную проблему?» следующее: научившись понимать какую-либо живую проблему. А это, утверждаю я, можно сделать, только пытаясь решить ее и потерпев неудачу.

Предположим, что некий молодой ученый сталкивается с проблемой, которую не понимает. Что может он сделать? Я полагаю, что даже хотя он ее не понимает, он может попытаться решить ее и самому подвергнуть свое решение критике (или дать возможность критиковать его другим). Поскольку он не понимает проблемы, его решение будет неудачным и это будет установлено критикой. И это будет первым шагом к тому, чтобы указать, где кроется трудность. А это и означает первый шаг к пониманию проблемы. Действительно, проблема — это затруднение и понять проблему — значить выяснить, что существует затруднение , и установить, где оно кроется. А это можно сделать, только выяснив, j почему некоторые лежащие на поверхности решения не работают.

Итак, мы учимся понимать проблему, пытаясь решить ее и терпя неудачи. И когда мы потерпим неудачу в сотый раз, мы можем даже оказаться экспертами по этой конкретной проблеме. Это значит, что если кто-нибудь предложит решение этой проблемы, мы сразу же сможем увидеть, есть ли у него шансы на успех или же оно обречено на неудачу по причине каких-то из тех трудностей, о которых мы слишком хорошо знаем в результате собственных прежних неудач.

Таким образом, вопрос о том, как научиться понимать проблему — это вопрос обращения со структурными единицами третьего мира; а ин­туитивно овладеть проблемой — значит поближе познакомиться с этими единицами и их логическими взаимоотношениями. (Все это, конечно, очень напоминает процесс интуитивного овладения теорией).

Я высказываю предположение, что только тот, кто схватывался таким образом с живой проблемой, может достичь хорошего понимания такой проблемы, как проблема Галилея, потому что только он сам сможет оценить собственное понимание. И только он в полной мере поймет (так сказать, на третьем уровне) значение моего утверждения, что важнейший первый шаг на пути к пониманию теории — это понять проблемную ситуацию, из которой она вырастает.

Я также полагаю, что часто обсуждаемая проблема, каким образом одна научная дисциплина может научиться чему-то у другой, тесно связана с накоплением опыта борьбы с живыми проблемами. Те, кто научился только применять некоторые данные ему теоретические рамки к решению проблем, возникающих внутри этих рамок и разрешимых в их Пределах 29 ', не могут ожидать, что полученное ими обучение существенно Поможет им в другой специальности. Совсем не так обстоит дело с теми, Кто сам боролся с этими проблемами, особенно если их понимание, Прояснение и формулировка оказались трудными 30 '.

Таким образом, я полагаю, что те, кому приходилось бороться с ка­кой-то проблемой, могут быть вознаграждены выигрышем в понимании областей, далеко удаленных от их собственной сферы.

Могло бы быть интересным и полезным исследовать, как далеко мы можем зайти в применении ситуационного анализа (идеи решения проблем) к живописи, музыке и поэзии, и может ли он помочь на­шему пониманию в этих сферах*. В том, что иногда он может помочь, н не сомневаюсь. Бетховенские записи, связанные с созданием последней части Девятой симфонии, рассказывают нам историю его попыток ре­шить проблему — проблему прорыва в слова (breaking into words). Умение увидеть это помогает нам понять музыку и музыканта. Помогает ли это понимание наслаждаться музыкой—другой вопрос.

Сборник «Структура научных революций» Томас Кун. М. АСТ 20003.

В.Ю. Кузнецов «Понять науку в контексте культуры» стр.3-9

Томас Кун «Структура научных революций»стр. 9-269

Имре Лакатос «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ» стр. 269-455

Имре Лакатос «История науки и ее рациональные реконструкции» стр. 455-525

Томас Кун «Замечания на статью И. Лакатоса» стр. 577-593

Понять науку в контексте культуры

Стр.3

К началу XX века наука, прочно занимающая господству­ющее положение, по крайней мере в европейской цивилиза­ции и культуре, претерпевает радикальные изменения — тео­рия относительности и квантовая механика требуют отвергнуть прежние представления, казавшиеся ранее столь незыблемы­ми. Поэтому неудивительно, что внимание философов науки и методологов обращается на поиск нового обоснования и на переосмысление статуса научного знания и познания — ведь человеческое познание по сути сводилось к научному. В 20— 30-е годы господствующей концепцией становится логиче­ский позитивизм или неопозитивизм, стремящийся построить для эмпирической науки нейтральный (т.е. не навязывающий предвзятых интерпретаций) язык описания фактических «по­ложений дел», так чтобы теоретические положения можно было бы выводить по самым строгим логическим законам из протокольных предложений опыта, а предсказания тео­рии подтверждать (верифицировать) обращением к наблю­дению и эксперименту. Постепенно, когда к 60-м годам все более очевидной становилась невозможность полной, окон­чательной верификации и абсолютно чистого языка наблю­дения, наступает эпоха постпозитивизма, родоначальником которого выступает Карл Раймунд Поппер (1902—1994). Главным критерием научности Поппер считает фальсифика­цию: принципиальную возможность опровергнуть (фальсифицировать)

Стр.4

любое научное утверждение или совокупность научных предложений (теорию) в том случае, если будет вы­явлено расхождение их предсказаний с опытом, с эмпириче­скими данными. Всякое научное знание носит, согласно Попперу, гипотетический характер, подвержено неизбежным ошибкам (фаллибилизм) и хотя не может быть полностью и окончательно подтверждено, но зато вполне может быть из­бавлено от заведомо ложных (фальсифицированных) положе­ний. В полемике с Поппером формируются взгляды Куна и Лакатоса, концептуальное творчество которых олицетворяет собой вершину критического рационализма, постпозитивист­ской мысли вообще.

Незабвенные шестидесятые! Полет Гагарина и возведе­ние Берлинской стены, разоблачение культа личности и пер­вая конференция неприсоединившихся стран, Новая волна в фантастике и хрущевская «оттепель», убийство Кеннеди и вьетнамская война, Битлз и китайская «культурная рево­люция», студенческие волнения во Франции и конец «праж­ской весны», Вудсток и первые люди на Луне... «Андрей Рублев» Тарковского, «Космическая одиссея» Кубрика, «Те­орема» Пазолини... Постструктурализм и психоделические эксперименты, теология мертвого бога и системный под­ход, битники и контркультура, Кастанеда и теорема Белла о нелокальности... Но в этом бурлящем контексте вполне достойное место занимают парадигмы Куна и исследова­тельские программы Лакатоса.

Биография Куна совсем не богата внешними события­ми. Томас Сэмюэл Кун родился 18 июля 1922 года в Цин­циннати (США). После окончания физического факульте­та Гарварда, в 1943 году он получает степень бакалавра по теоретической физике, в 1946 году — степень магистра, а в 1949-м — доктора. Позднее Кун переключается на историю науки и 1958 году становится профессором. В 1962 году выходит его центральная и самая знаменитая книга «Струк­тура научных революций», вызвавшая широкий резонанс. В последние годы жизни он работает в Массачусетском тех­нологическом институте на отделении философии и линг­вистики. Умер Кун в 1995 году.

Стр. 5

Жизненный путь Лакатоса сложился более замысловато. Имре Лакатос (правильнее — Лакатош, но английская транс­крипция его фамилии уже необратимо вошла в обиход) ро­дился 9 ноября 1922 года в столице Венгрии Будапеште. Во время войны участвовал в антифашистском сопротивлении, тогда же и сменил свою родную фамилию Липшиц на Мольнар (по-венгерски — «мельник»), которую позднее, уже под властью коммунистического режима, поменяет на более пролетарскую, Лакатош («столяр»). После войны Лакатос зани­мается философией математики в Московском университете. Крупный пост в министерстве образования, занятый им в 1947 юлу, не спасает от обвинений в ревизионизме, ареста и лаге­ря. В 1956 году Лакатос эмигрирует, спасаясь от повторного ареста, в Австрию, откуда двумя годами позднее переезжает в Англию. Там он сначала преподает в Кембридже, а с 1960 года — в Лондонской школе политических и экономических наук, где работал и Поппер. Много лет Лакатос был также главным редактором «Британского журнала философии на­уки». Умер он в Лондоне в 1974 году.

Основные положения Куна и Лакатоса можно сформули­ровать весьма кратко. Кун предлагает в качестве концепту­ального модуля науки взять не отдельную теорию (как у Поппера), а совокупность теорий, составляющих некоторое метатеоретическое единство — парадигму, которая базирует­ся на особых онтологических и гносеологических идеализациях и установках, распространенных в определенном научном сообществе. Период господства какой-либо парадигмы, называемый Куном периодом «нормальной науки», отличается накоплением научных результатов, найденных при решении очередных задач по стандартным образцам и методи­кам («решение головоломок»), тогда как смена парадигм воплощает период научной революции, коренной ломки, трансформации, переинтерпретации основных научных ре­зультатов и достижений, этап принципиального видоизмене­ния всех главных стратегий научного исследования и заме­щения их новыми. При этом предполагается, что разные парадигмы и соответствующие теории несоизмеримы, не могут быть подвергнуты какому бы то ни было сравнению, так как сама по себе операция сопоставления возможна только в рамках одной определенной парадигмы.

стр. 6

В модели Лакатоса метатеоретические функции выполняет исследовательская

программа, состоящая из «жесткого ядра», объединяющего совокупность взаимосвязанных предпосылок и допущений относительно реальности и путей ее познания, и «предохранительного пояса», который включает в свою очередь «положительную эвристику», предписывающую пути достижения новых результатов, и «отрицательную эвристику», демпфиру­ющую возможные негативные последствия столкновения с

опытом, предлагая средства адаптации вспомогательных ги­потез «предохранительного пояса» с целью сохранения «жест­кого ядра». Лишение какой-либо исследовательской программы ее господствующего статуса возможно, по Лакатосу, только при наличии другой, конкурирующей и более эффективной исследовательской программы.

Значение концепций обоих мыслителей определяется не только тем, что применяемые ими принципы стали факти­чески общепринятым фундаментом практически всей совре­менной философии науки, но и тем, каким образом характер аргументации и стратегия развертывания рассуждений получили дальнейшее развитие. Сходство позиций Куна и Лака­тоса определяется рядом их общих черт, среди которых: ут­верждение принципиальной теоретической нагруженности эмпирических фактов; стремление опереться на историю на­уки как на эмпирическую основу методологии, смещение цен­тра внимания со структуры научного знания к его развитию, понимаемому вовсе не как простое накопление фактов и тео­рий, но как последовательность кардинальных изменений облика науки, а также самих стандартов и идеалов научной рациональности; отказ устанавливать жесткие демаркацион­ные, разграничительные линии между наукой и ненаукой; признание существенной роли метатеоретических социокультурных факторов в процессе смены тех или иных господству­ющих научных представлений новыми.

Постпозитивизм идейно завершается концепцией мето­дологического анархизма Пола Фейерабенда, который в сво­ей посвященной Лакатосу книге «Против метода» (1975), от­талкиваясь от принципа несоизмеримости парадигм Куна, Провозгласил эпатирующий тезис «все пойдет», «все дозволено», «все сгодится»: поскольку рост знания происходит в результате полиферации, размножения теорий и подходов, то необходимо отстаивать позицию последовательного плюрализма как в самой науке, так и за ее пределами, приветствуя появление и распространение, а также взаимовлияние и взаимодействие самых различных, самых безумных и экзотических идей. Наука, понимаемая как по сути дела анархическое предприятие, ничем принципиально не отличается от других социокультурных традиций и практик, а следовательно, и не имеет перед ними никаких преимуществ. Поэтому наука должна быть отделена от государства, подобно тому как ранее от государства была отделена церковь; государство не должно выделять науку и не должно оказывать ей исключительную поддержку, но должно предоставить равные возможности так­же религии, мифу, магии и т. п. Следование методу несовме­стимо с творческим мышлением, подчеркивает Фейерабенд и приводит в подтверждение своей позиции весьма изящные и подробные, основанные на лучших традициях постпозитиви­стской философии науки аргументы и теоретического, и ис­торического плана, демонстрируя методологическую эффективность отказа от использования метода...

Конечно, тексты и Куна, и Лакатоса намного богаче лю­бых схематичных интерпретаций — тем интереснее их читать.

В состав данного сборника, кроме главной книги Куна «Структура научных революций», центральной работы Лака­тоса «Фальсификация и методология научно-исследователь­ских программ» и его же программной статьи «История на­уки и ее рациональные реконструкции», входят также несколько полемических выступлений, позволяющих соста­вить представление о тех дискуссиях, которые развернулись вокруг их идей.

Имре Лакатос «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ»

НАУКА: РАЗУМ ИЛИ ВЕРА?

Стр. 273

Нa протяжении столетий знанием считалось то, что доказательн o обосновано (proven) — силой интеллекта или показаниями чувств. Мудрость и непорочность ума требовали воздержания от высказываний, не имеющих доказательного обоснования; зазор между отвлеченными рассуждениями и лисиным знанием, хотя бы только мыслимый, следовало к нулю. Но способны ли интеллект или чувства доказательн o обосновывать знание? Скептики сомневались в этом еще две с лишним тысячи лет назад. Однако скепсис был вынужден отступить перед славой ньютоновской физики. Эйнштейн опять все перевернул вверх дном, и теперь лишь немногие философы или ученые все еще верят, что научное знание является доказательно обоснованным или по крайней мере может быть таковым. Столь же немногие осознают, что вместе с этой верой падает и классическая шкала интеллектуальны x ценностей; ее надо чем-то заменить — ведь нельзя же довольствоваться вместе с некоторыми логическими эмпирицистами разжиженным идеалом доказательно обоснованной истины, низведенным до «вероятной истины», 1 или «истиной как соглашением» (изменчивым соглашением, добавим мы), достаточной для некоторых «социологов знания». 2 Первоначальный замысел К. Поппера возник как результат продумывания следствий, вытекавших из крушения самой подкрепленной научной теории всех времен: механики и теории тяготения И. Ньютона. К. Поппер пришел к выводу, что доблесть ума заключается не в том, чтобы быть

Стр. 274

осторожным и избегать ошибок, а в том, чтобы бескомпромиссно устранять их. Быть смелым, выдвигая гипотезы, и беспощадным, опровергая их, — вот девиз Поппера. Честь интеллекта защищается не в окопах доказательств или «верификаций» окружающих чью-либо позицию, но точным определением условий, при которых эта позиция признается непригодной для обороны. Марксисты и фрейдисты, отказываясь определять эти условия, тем самым расписываются в своей научной недобросовестности. Вера — свойственная человеку по природе и потому простительная слабость, ее нужно держать под контролем критики; но предвзятость (commitment), считает Поппер, есть тягчайшее преступление интеллекта.

Иначе рассуждает Т. Кун. Как и Поппер, он отказывается видеть в росте научного знания кумуляцию вечных истин Он также извлек важнейший урок из того, как эйнштейновская физика свергла с престола физику Ньютона. И для него главная проблема — «научная революция». Но если, согласно Попперу, наука — это процесс «перманентной революции», а ее движущей силой является рациональная критика, то по Куну, революция есть исключительное событие, в определенном смысле выходящее за рамки науки; в периоды «нормальной науки» критика превращается в нечто вроде анафематствования. Поэтому, полагает Кун, прогресс, возможный только в «нормальной науке», наступает тогда, когда от критики переходят к предвзятости. Требование отбрасывать, или элиминировать «опровергнутую» теорию он называет «наивным фальсификационизмом». Только в сравнительно редкие пе­риоды «кризисов» позволительно критиковать господствующую теорию и предлагать новую.

Взгляды Т. Куна уже подвергались критике, и я не буду здесь их обсуждать. Замечу только, что благие намерения Куна — ра­ционально объяснить рост научного знания, отталкиваясь от ошибок джастификационизма и фальсификационизма - заводят его на зыбкую почву иррационализма.

С точки зрения Поппера, изменение научного знания рационально или по крайней мере может быть рационально реконструировано. Этим должна заниматься логика открытия. С точки зрения Куна, изменение научного знания — от одной «парадигмы» к другой — мистическое преображение, у

Стр. 275

которого нет и не может быть рациональных правил. Это пред­мет психологии (возможно, социальной психологии] открытия. Из­менение научного знания подобно перемене религиозной веры. Столкновение взглядов Поппера и Куна — не просто спор о частных деталях эпистемологии. Он затрагивает главные интеллектуальные ценности, его выводы относятся не только к теоретической физике, но и к менее развитым в теоретическом отношении социальным наукам и даже к моральной и политической философии. И то сказать, если даже в естествознании признание теории зависит от количественного перевеса сторонников, силы их веры и голосовых связок, что же остается социальным наукам; итак, истина зиждется на силе. Надо признать, что каковы бы ни были намерения Куна, его позиция напоминает политические лозунги идеологов «студенческой революции» или кредо религиозных фанатиков.

Моя мысль состоит в том, что попперовская логика научного открытия сочетает в себе две различные концепции. Т. Кун увидел только одну из них — «наивный фальсификационизм (лучше сказать «наивный методологический фальсификационизм»); его критика этой концепции справедлива и ее можно даже усилить. Но он не разглядел более тонкую концепцию рациональности, в основании которой уже не лежит наивный фальсификационизм». Я попытаюсь точнее обозначить эту более сильную сторону попперовской методологии, что, надеюсь, позволит ей выйти из-под обстрела куновской критики, и рассматривать научные революции как рационально реконструируемый прогресс знания, а не как обращ ение в новую веру.

(в) Утонченный фалъсификационизм против наивного ме­тодологического фальсификационизма. Прогрессивный и регрессивный сдвиг проблемы

Стр. 303

Утонченный фальсификационизм отличается от наивного фальсификационизма как своими правилами принятия (или «критерием демаркации»), так и правилами фальси­фикации или элиминации. Наивный фальсификационист рассматривает любую теорию, которую можно интерпретировать как экспериментально фальсифицируемую, как «приемлемую» или «научную». Для утонченного фильсификаниониста теория «прием­лема» или «научна » только в том случае, если она имеет добавочное подкрепленное эмпирическое содержание по сравнению со своей предшественницей (или соперницей), то есть если она ведет к открытию новых фактов. Это условие можно разделить на два требования: новая теория должна иметь добавочное эмпирическое содержание («приемлемость»); и некоторая часть этого доба­вочного содержания должна быть верифицируема («приемлемость»^. Первое требова­ние дол­жно проверяться непосредственно, путем априорного логи­ческого анализа; вто­рое может проверяться только эмпири­чески, и сколько времени потребуется для этого, сказать сразу нельзя.

Наивный фальсификационист считает, что теория фаль­сифицируется «подкрепленным» предложением наблюдения,

Стр. 304

которое противоречит ей (или скорее которое он решает счи­тать противоречащим ей). Утонченный фальсификационист признает теорию Т фальсифицированной, если и только если предложена другая теория Т' со следующими характеристиками: 1) Т' имеет добавочное эмпирическое содержание по сравнению с Т, то есть она предсказывает факты новые, неве­роятные с точки зрения Т или даже запрещаемые ею; 87 2) Т" объясняет предыдущий успех Т, то есть все неопровергнутое содержание Т (в пределах ошибки наблюдения) присутствует в Т'; 3) какая-то часть добавочного содержания Т' подкреплена. 88

Чтобы оценить эти определения, надо понять исходные проблемы и их следствия. Во-первых, вспомним методологи­ческое открытие конвенционалистов, состоящее в том, что никакой экспериментальный результат не может убить теорию; любую теорию можно спасти от контрпримеров посредством некоторой вспомогательной гипотезы либо посредством соответствующей переинтерпретации ее понятий. Наивный фальсификационист решает эту проблему тем, что относит (в решающих контекстах) вспомогательную гипотезу к непроб­лематическому исходному знанию, выводя ее из дедуктивно­го механизма проверочной ситуации, насильно помещая про­веряемую теорию в логическую изоляцию, где она и становится удобной мишенью под обстрелом проверяющих эксперимен­тов. Но поскольку эта процедура не является удовлетвори­тельным способом рациональной реконструкции истории на­уки, мы вправе предложить иной подход.

Почему мы должны стремиться к фальсификации любой ценой? Не лучше ли наложить определенные ограничения на теоретические уловки, которыми пытаются спасать теорию от опровержений? В самом деле, кое-какие ограничения дав­но хорошо известны, о них идет речь в давних выпадах про­тив объяснений ad hoc, против пустых и уклончивых реше­ний, лингвистических трюков. 89 Мы уже видели, что Дюгем приближался к формулировке таких ограничений в терминах «простоты» и «здравого смысла». Но когда защитный пояс теоретических уловок утрачивает «простоту» до такой степе­ни, что данная теория должна быть отброшена? 90 Например, в каком смысле теория Коперника «проще», чем теория Птолемея? 91

Стр. 305

Смутное дюгемовское понятие «простоты», как вер­но замечают наивные фальсификационисты, приводит к слиш­ком большой зависимости решения методолога или ученого от чьего-либо вкуса.

Можно ли улучшить подход Дюгема? Это сделал Поппер. Его решение — утонченный вариант методологического фальсификационизма — более объективно и более строго. Поппер согласен с конвенционалистами в том, что теория и факту­рные предложения всегда могут быть согласованы с помощью вспомогательных гипотез; он согласен и с тем, что глав­ой вопрос в том, чтобы различать научные и не-научные сп особы удержания теории, рациональные и не-рациональные вменения теоретического знания. Согласно Попперу, удержание теории с помощью вспомогательных гипотез, удовлет-воряющих определенным, точно сформулированным требованиям, можно считать прогрессом научного знания; но удержания теории с помощью вспомогательных гипотез, которые не удовлетворяют таким требованиям, — есть вырождение науки. Он называет такие недопустимые вспомогатель­ные гипотезы «гипотезами ad hoc», чисто лингвистическими выдумками, «конвенционалистскими уловками». 92

Но что означает, что оценка любой научной теории должна относиться не только к ней самой, но и ко всем присоединяемым к ней вспомогательным гипотезам, граничным условиям и т, д.. и что особенно важно, следует рассматривать эту теорию вместе со всеми ее предшественницами так, чтобы было видно, какие изменения были внесены именно ею. Поэтому, конечно, нашей оценке подлежит не отдельная теория, а ряд или последовтельность теорий.

Теперь легко понять, почему критерии «приемлемости» и «опровержения» утонченного методологического фальсификационизма сформулированы именно так, а не иначе. Но все же стоит сформулировать их более ясно, введя понятие «последовательностей теорий».

Рассмотрим последовательности теорий — Т,, Т 2 , Т 3 , ..., где каждая последующая теория получена из предыдущей путем добавления к ней вспомогательных условий (или путем семантической переинтерпретации ее понятий), чтобы устранить некоторую аномалию. При этом каждая теория имеет по крайней мере не меньшее содержание, чем неопровергнутое содержание ее предшественницы.

Стр. 306

Будем считать, что такая последовательность теорий является теоретически прогрессивной (или «образует теорети­чески прогрессивный сдвиг проблем »), если каждая новая тео­рия имеет какое-то добавочное эмпирическое содержание по сравнению с ее предшественницей, то есть предсказывает не­которые новые, ранее не ожидаемые факты. Будем считать, что теоретически прогрессивный ряд теорий является также и эмпирически прогрессивным (или «образует эмпирически прогрессивный сдвиг проблем »), если какая-то часть этого добавочного эмпирического содержания является подкрепленной, то есть если каждая новая теория ведет к действительному [ открытию новых фактов. 93 Наконец, назовем сдвиг проблем прогрессивным, если он и теоретически, и эмпирически про­грессивен, и регрессивным -если нет. 94

Мы «принимаем» сдвиги проблем как «научные», если они, по меньшей мере, теоретически прогрессивны; если нет, мы отвергаем их как «псевдонаучные». Прогресс измеряется той степенью, в какой ряд теорий ведет к открытию новых фак­тов. Теория из этого ряда признается «фальсифицированной», если она замещается теорией с более высоко подкрепленным содержанием.

Это различие между прогрессивным и регрессивным сдви­гами проблем проливает новый свет на оценку научных — мо­жет быть, лучше сказать, прогрессивных — объяснений. Если для разрешения противоречия между предшествующей тео­рией и контрпримером мы предлагаем такую теорию, что она вместо увеличивающего содержание (т. е. научного) объясне­ния дает лишь уменьшающую содержание (лингвистическую) переинтерпретацию, то противоречие разрешается чисто словесным, не-научным способом. Данный факт объяснен научно, если вместе с ним объясняется также и новый факт.

Утонченный фальсификационизм, таким образом, сдвигает проблему с оценки теорий на оценку ряда (последовательности) теорий. Не отдельно взятую теорию, а лишь последовательность теорий можно называть научной или не-научной. Применять определение «научная» к отдельной теории — решительная ошибк а.

Стр. 307

Всегда почитаемым эмпирическим критерием удовлетво­рительности теорий было согласие с наблюдаемыми фактами . Нашим эмпирическим критерием, применимым к после­довательности теорий, является требование производить новые факты. Идея роста науки и ее эмпирический характер соединя­ется в нем в одно целое.

Эта новая версия методологического фальсификациониз­ма имеет много новых черт. Во-первых, она отрицает, что «в случае научной теории наше решение зависит от результатов экспериментов. Если они подтверждают теорию, мы прини­маем ее на то время, пока не найдется более подходящая тео­рия. Если эксперименты противоречат теории — мы отверга­ем ее». 97 Она отрицает, что «окончательно решает судьбу теории только результат проверки, то есть соглашение о базисных высказываниях. 98

Вопреки наивному фальсификационизму, ни эксперимент,ни сообщение об эксперименте, ни предложение наблюдения, ни хорош о подкрепленная фальсифицирующая гипотеза низшего уровня не могут сами по себе вести к фальсификации. Не может быть никакой фальсификации прежде, чем появится лучшая теория.

Но тогда характерный для наивного фальсификационизма негативизм исчезает; критика становится более трудной, часто более позитивной, конструктивной. В то же время - ih фальсификация зависит от возникновения лучших тео­рий, от изобретения таких теорий, которые предвосхищают новые факты, то фальсификация является не просто отноше­нием между теорией и эмпирическим базисом, но многоплановым отношением между соперничающими теориями, ис­тым «эмпирическим базисом» и эмпирическим ростом, 1ЧЮЩИМСЯ результатом этого соперничества. Тогда можно сказать , что фальсификация имеет «исторический характер». Надо добавить, что иногда теории, вызывающие фальсификацию, предлагались уже после того, как обнаруживался контрпример». Это может звучать парадоксально для тех, кто находится под гипнозом наивного фальсификационизма. Действительно, эта эпистемологическая теория отношений между теорией и экспериментом резко отличается от эпистемологии наивного фальсификационизма. Не годится уже сам термин «контрпример».

Стр.470

d) Методология научно-исследовательских программ

Согласно моей методологической концепции, исследова­тельские программы являются величайшими научными дос­тижениями и их можно оценивать на основе прогрессивного или регрессивного сдвига проблем; при этом научные рево­люции состоят в том, что одна исследовательская программа (прогрессивно) вытесняет другую**. Эта методологическая концепция предлагает новый способ рациональной рекон­струкции науки. Выдвигаемую мною методологическую кон­цепцию легче всего изложить, противопоставляя ее фальси-фикационизму и конвенционализму, у которых она заимствует существенные элементы.

У конвенционализма эта методология заимствует раз­решение рационально принимать по соглашению не толь­ко пространственно-временные единичные «фактуальные ут­верждения», но также и пространственно-временные универсальные теории, что дает нам важнейший ключ для понимания непрерывности роста науки***. В соответствии с моей концепцией фундаментальной единицей должна быть

Стр. 471

не изолированная теория или совокупность теорий, а « исследовательская программа ». Последняя включает в себя конвенционально принятое (и поэтому «неопровержимое», согласно заранее избранному решению) « жесткое ядро » и « позитивную эвристику », которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных ги­потез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в подтверждающие примеры — все это в соответствии с заранее разработанным планом. Ученый видит аномалии, но, посколь­ку его исследовательская программа выдерживает их натиск, он может свободно игнорировать их. Не аномалии, а позитив­ная эвристика его программы — вот что в первую очередь дик­тует ему выбор проблем .

И лишь тогда, когда активная сила позитивной эвристики ослабевает, аномалиям может быть уделено большее внима­ние. В результате методология исследовательских программ может объяснить высокую степень автономности теоретиче­ской науки, чего не может сделать несвязанная цепь предпо­ложений и опровержений наивного фальсификациониста. То, что для Поппера, Уоткинса и Агасси выступает как внешнее, метафизическое влияние на науку, здесь превращается во внут­реннее — в «жесткое ядро» программы**.

Картина научной игры, которую предлагает методология исследовательских программ, весьма отлична от подобной кар­тины методологического фальсификационизма. Исходным

Стр. 472

пунктом здесь является не установление фальсифицируемой (и, следовательно, непротиворечивой) гипотезы, а выдвиже­ние исследовательской программы. Простая «фальсификация» (в попперовском смысле) не влечет отбрасывания соответ­ствующего утверждения*. Простые «фальсификации» (то есть аномалии) должны быть зафиксированы, но вовсе не обяза­тельно реагировать на них. В результате исчезают великие не­гативные решающие эксперименты Поппера: «решающий эк­сперимент» — это лишь почетный титул, который, конечно, может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое время после того, как одна программа будет вытеснена другой. Согласно Попперу, решающий экспери­мент описывается некоторым принятым базисным утвержде­нием, несовместимым с теорией, согласно же методологии научно-исследовательских программ, никакое принятое ба­зисное утверждение само по себе не дает ученому права отверг­нуть теорию. Такой конфликт может породить проблему (бо­лее или менее важную), но ни при каких условиях не может привести к «победе». Природа может крикнуть: «Нет!», но человеческая изобретательность — в противоположность мне­нию Вейля и Поппера** — всегда способна крикнуть еще гром­че. При достаточной находчивости и некоторой удаче можно на протяжении длительного времени «прогрессивно» защищать любую теорию, даже если эта теория ложна. Таким образом, следует отказаться от попперовскои модели «предположений и опровержений», то есть модели, в которой за вьщвижением проб­ной гипотезы следует эксперимент, показывающий ее оши­бочность: ни один эксперимент не является решающим в то время — а тем более до времени, — когда он проводится (за исключением, может быть, его психологического аспекта).

Необходимо указать на то, что методология научно-ис­следовательских программ является гораздо более зубастой, чем конвенционализм Дюгема: вместо того чтобы отдавать решение вопроса, когда следует отказаться от некоторой «структуры», на суд неясного дюгемовского здравого смыс­ла***, я ввожу некоторые жесткие попперовские элементы в

Стр. 473

оценку того, прогрессирует ли некоторая программа или ре­грессирует и вытесняет ли одна программа другую, то есть я даю критерии прогресса и регресса программ, а также прави­ла устранения исследовательских программ в целом. Исследовательская программа считается прогрессирующей тогда, { когда ее теоретический рост предвосхищает ее эмпирический рост, то есть когда она с некоторым успехом может предсказывать новые факты («прогрессивный сдвиг проблем»); программа регрессирует, если ее теоретический рост отста­ет от ее эмпирического роста, то есть когда она дает только запоздалые объяснения либо случайных открытий, либо фак­тов, предвосхищаемых и открываемых конкурирующей про­граммой («регрессивный сдвиг проблем»)*. Если исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели, конкурирующая, то она «вытесняет» ее и эта конкурирующая программа может быть устранена (или, если угодно, «отложена»)* .

стр. 474

Прогресс некоторой программы играет роковую роль в регрессе ее конкурента. Если программа Р, постоянно произ­водит «новые факты», то они, по определению, будут анома­лиями для конкурирующей программы Р 2 . Если Р 2 объясняет эти новые факты только посредством гипотез ad hoc, то она, по определению, регрессирует. Таким образом, чем больше прогрессирует программа Р р тем больше трудностей это со­здает для прогресса программы Р 2 .

(В рамках исследовательской программы некоторая тео­рия может быть устранена только лучшей теорией, то есть такой теорией, которая обладает большим эмпирическим со-: держанием, чем ее предшественница, и часть этого содержа­ния впоследствии подтверждается. Для такого замещения од­ной теории лучшей первая теория не обязательно должна быть «фальсифицирована» в попперовском смысле этого термина. Таким образом, научный прогресс выражается скорее в осу­ществлении верификации дополнительного содержания тео­рии, чем в обнаружении фальсифицирующих примеров*. Эм­пирическая «фальсификация» и реальный «отказ» от теории становятся независимыми событиями**. До модификации тео­рии мы никогда не знаем, как бы она могла быть «опроверг-нута», и некоторые из наиболее интересных модификаций обусловлены «позитивной эвристикой» исследовательской про­граммы, а не аномалиями. Одно только это различие имеет важные следствия и приводит к рациональной реконструк­ции изменений в науке, совершенно отличной от рекон­струкции, предложенной Поппером***.)

стр. 475

Очень трудно решить — особенно с тех пор, как мы отка­зались от требования прогрессивности каждого отдельного шага науки, — в какой именно момент определенная иссле­довательская программа безнадежно регрессировала или одна из двух конкурирующих программ получила решающее пре­имущество перед другой. Как и в дюгемовском конвенциона­лизме, в нашей методологической концепции не может суще­ствовать никакой обязательной (не говоря уже о механической) рациональности. Ни логическое доказательство противоречивос­ти, ни вердикт ученых об экспериментально обнаруженной анома­лии не могут одним ударом уничтожить исследовательскую про­грамму. «Мудрым» можно быть только задним числом*.

В предлагаемом нами кодексе научной честности скром­ность и сдержанность играют большую роль, чем в других кодексах. Всегда следует помнить о том, что, даже если ваш оппонент сильно отстал, он еще может догнать вас. Никакие преимущества одной из сторон нельзя рассматривать как аб­солютно решающие. Не существует никакой гарантии триумфа той или иной программы. Не существует также и никакой гарантии ее крушения. Таким образом, упорство, как и скромность, обладает большим «рациональным» смыслом. Однако успехи конкурирующих сторон должны фиксироваться** и все­гда делаться достоянием общественности.

(Здесь мы должны хотя бы упомянуть основную эпистемологическую проблему методологии научно-исследователь­ских программ. Подобно методологическому фальсифика-

стр. 476

ционизму Поппера, она представляет собой весьма радикаль­ный вариант конвенционализма. И аналогично фальсификационизму Поппера, она нуждается в постулировании некото­рого внеметодологического индуктивного принципа — для того, чтобы связать (хотя бы как-нибудь) научную игру в праг­матическое принятие и отбрасывание высказываний и тео­рий с правдоподобием*. Только такой «индуктивный принцип» может превратить науку из простой игры в эпистемологиче-ски рациональную деятельность, а множество свободных скеп­тических игр, разыгрываемых для интеллектуальной забавы, в нечто более серьезное — в подверженное ошибкам отваж­ное приближение к истинной картине мира**.)

Подобно любой другой методологической концепции, ме­тодология научно-исследовательских программ выдвигает свою историографическую исследовательскую программу. Историк, руководствующийся этой программой, будет отыскивать в ис­тории конкурирующие исследовательские программы, прогрес­сивные и регрессивные сдвиги проблем. Там, где историк дюгемовского толка видит революцию единственно в простоте теории (как, например, в случае революции Коперника), он будет находить длительный процесс вытеснения прогрессив­ной программой программы регрессирующей. Там, где фальсификационист видит решающий негативный эксперимент, он будет «предсказывать», что ничего подобного не было, что за спиной любого якобы решающего эксперимента, за каждым видимым столкновением между теорией и экспе­риментом стоит скрытая война на истощение между двумя исследовательскими программами. И только позднее — в фальсификационистской реконструкции — исход этой войны мо­жет быть связан с проведением некоторого «решающего экс­перимента».

Стр. 477

Подобно любой другой теории научной рациональности, методология исследовательских программ должна быть допол­нена эмпирической внешней историей. Никакая теория ра­циональности никогда не сможет дать ответ на вопросы о том, почему определенные научные школы в генетике отличаются друг от друга или вследствие каких причин зарубежная эко­номическая помощь стала весьма непопулярной в англосак­сонских странах в 60-х годах нашего столетия. Более того, для объяснения различной скорости развития разных иссле­довательских программ мы можем быть вынужденными обра­титься к внешней истории. Рациональная реконструкция на­уки (в том смысле, в котором я употребляю этот термин) не может быть исчерпывающей в силу того, что люди не являют­ся полностью рациональными существами, и даже тогда, ког­да они действуют рационально, они могут иметь ложные тео­рии относительно собственных рациональных действий*.

Методология исследовательских программ проводит весь­ма отличную демаркационную линию между внутренней и внешней историей по сравнению с той, которую принимают другие теории рациональности. К примеру, то, что для фальсификациониста выступает как феномен (к его прискорбию, слишком часто встречающийся) иррациональной привержен­ности ученых к «опровергнутой» или противоречивой теории, который он, конечно, относит к внешней истории, на основе моей методологии нполне можно объяснить, не прибегая к внешней истории, — как рациональную защиту многообеща­ющей исследовательской программы. Далее, успешные пред-скшиния новых фактов, представляющие собой серьезные сви­детельства в пользу некоторой исследовательской программы и являющиеся поэтому существенными частями внутренней истории, не важны ни для индуктивиста, ни для фальсификациониста**. Для индуктивиста и фальсификациониста фак­тически не имеет значения, предшествовало открытие фактов теории или последовало за ее созданием: решающим для них является лишь их логическое отношение. «Иррациональное» влияние такого стечения обстоятельств, благодаря которому

Стр. 478

теория предвосхитила открытие определенного факта, не имеет, по их мнению, значения для внутренней истории. Такие пред­восхищения представляют собой «не доказательство, а (лишь) пропаганду»*. Вспомним неудовлетворенность Планка по по­воду предложенной им в 1900 году формулы излучения, кото­рую он рассматривал как «произвольную». Для фальсификациониста эта формула была смелой, фальсифицируемой гипотезой, а недоверие, которое испытывал к ней Планк, яв­лялось нерациональным настроением, объяснимым только на основе психологии. Однако, с моей точки зрения, недоволь­ство Планка можно объяснить в рамках внутренней истории: оно выражало рациональное осуждение теории ad hoc 3 **. Мож­но упомянуть и еще один пример: для фальсификационизма неопровержимая «метафизика» имеет лишь внешнее интел­лектуальное влияние; согласно же моему подходу, она пред­ставляет собой существенную часть рациональной реконст­рукции науки.

Большинство историков до сих пор стремится рассматри­вать решение некоторых важных проблем истории науки как монополию экстерналистов. Одной из них является проблема весьма частых одновременных научных открытий***. То, что считается «открытием», и в частности великим открытием, зависит от принятой методологии. Для индуктивиста наибо­лее важными открытиями являются открытия фактов, и дей­ствительно такие открытия часто совершаются одновременно несколькими учеными. Для фальсификациониста великое от­крытие состоит скорее в открытии некоторой теории, нежели в открытии факта. Как только теория открыта (или скорее

Стр.479

изобретена), она становится общественным достоянием, и нет ничего удивительного в том, что несколько людей одновре­менно будут проверять ее и одновременно сделают (второсте­пенные) фактуальные открытия. Таким образом, ставшая из­вестной теория выступает как призыв к созданию независимо проверяемых объяснений более высокого уровня. Например, если уже известны эллипсы Кеплера и элементарная динами­ка Галилея, то одновременное «открытие» закона обратной квадратичной зависимости не вызовет большого удивления: поскольку проблемная ситуация известна, одновременные ре­шения можно объяснить исходя из чисто внутренних основа­ний*. Однако открытие новой проблемы нельзя объяснить столь же легко. Если историю науки понимают как историю конкурирующих исследовательских программ, то большинство одновременных открытий — теоретических или фактуальных — объясняются тем, что исследовательские программы являют­ся общим достоянием и в различных уголках мира многие люди работают по этим программам, не подозревая о суще­ствовании друг друга. Однако действительно новые, главные, революционные открытия редко происходят одновременно. Некоторые якобы одновременные открытия новых программ лишь кажутся одновременными благодаря ложной ретроспек­ции: в действительности, это разные открытия, только по­зднее совмещенные в одно**.

Излюбленной областью экстерналистов была родственная проблема — о том, почему спорам о приоритете придавали столь большое значение и тратили на них так много энергии. Индуктивист, наивный фальсификационист или конвенцио-нилист могли объяснить это только внешними обстоятельства­ми, но в свете методологии исследовательских программ не­которые споры о приоритете являются существенными проблемами внутренней истории, так как в этой методологии наиболее важным для рациональной оценки становится то, ка­кая из конкурирующих программ была первой в предсказании ново­го факта, а какая была согласована с этим теперь уже извест-

Стр. 479

ным фактом лишь позднее. Некоторые споры о приоритете можно объяснить интеллектуальным интересом, а не просто тщеславием и честолюбием. Тогда обнаруживается важность того обстоятельства, что теория Тихо Браге, например, лишь post hoc преуспела в объяснении наблюдаемых фаз Венеры и расстояния до нее, а впервые это было точно предсказано коперниканцами*, или что картезианцы умели объяснить все то, что предсказывали ньютонианцы, но только post hoc. Оп­тическая же теория ньютонианцев объясняла post hoc многие феномены, которые были предвосхищены и впервые наблю­дались последователями Гюйгенса**.

Все эти примеры показывают, каким образом многие про­блемы, которые для других историографии были внешними, методология научно-исследовательских программ превращает в проблемы внутренней истории. Но иногда граница сдви­гается в противоположном направлении. Например, может существовать эксперимент, который сразу же — при отсут­ствии лучшей теории — был признан негативным решаю­щим экспериментом. Для фальсификациониста такое призна­ние является частью внутренней истории, для меня же оно

Стр. 481

нерационально и его следует объяснить на основе внешней истории.

(Пояснение. Методология исследовательских программ была подвергнута критике Фейерабендом и Куном. Согласно Куну, ; «[Лакатос] должен уточнить критерии, которые можно исполь­зовать в определенный период, для того чтобы отличить про­грессивную исследовательскую программу от регрессивной. В противном случае его рассуждения ничего не дают нам»*. В действительности же я даю такие критерии. Но Кун думает, по-видимому, что «(мои) стандарты имеют практическое при­менение только в том случае, если они соединены с опреде­ленным временным интервалом (то, что кажется регрессивным сдвигом проблемы, может быть началом весьма длительного периода прогресса)»**. Поскольку я не уточняю таких вре­менных интервалов, Фейерабенд делает вывод, что мои стан­дарты представляют собой не более чем «красивые слова****. Аналогичные замечания были сделаны Масгрейвом в письме, содержащем серьезную конструктивную критику раннего на­броска данной статьи. В этом письме он требует, например, чтобы я уточнил, в какой момент догматическая привержен­ность некоторой программе должна быть объяснена «внешни­ми», а не «внутренними» обстоятельствами.

Я попытаюсь объяснить, почему подобные возражения бьют мимо цели. Можно рационально придерживаться ре­грессирующей программы до тех нор, пока ее не обгонит кон­курирующая программа и даже после этого. Однако то, чего нельзя делать, — это способствовать ее слабой публичной глас­ности. Фейерабенд и Кун соединяют методологическую оцен­ку некоторой программы с жесткой эвристической рекомен­дацией относительно того, что нужно делать****. Это означает совершенно рационально играть в рискованную игру; ирра­циональный же момент состоит в том, что обманываются в отношении степени этого риска.

Это не означает очень большой свободы выбора, как мо­жет показаться тем, кто придерживается регрессирующей про-

Стр. 482

граммы, так как подобная свобода возможна для них глав­ным образом лишь в частной жизни. Редакторы научных жур­налов станут отказываться публиковать их статьи, которые, в общем, будут содержать либо широковещательные перефор­мулировки их позиции, либо изложение контрпримеров (или даже конкурирующих программ) посредством лингвистиче­ских ухищрений ad hoc. Организации, субсидирующие науку, будут отказывать им в финансировании*.

Эти рассуждения дают ответ также на возражение Масгрейва путем разделения приверженности регрессирующей программе на рациональную и иррациональную (или на чест­ную и нечестную). Они проливают также новый свет на раз-

Стр. 483

личение между внутренней и внешней историей. Они пока­зывают, что одной внутренней истории достаточно для изоб­ражения истории науки в абстрактном виде, включая и рег­рессивные сдвиги проблем. Внешняя же история объясняет, почему некоторые люди имеют ложные мнения относительно научного прогресса и каким образом эти ложные мнения мо­гут влиять на их научную деятельность.)

 


Философский клуб "Минерва" 07.2001.

Хостинг от uCoz