Дмитрий Кобринский
Игровая модель как метод осмысления политического пространства
(черновые заметки)
Современность характеризуется проникновением в политику новых стратегий, технологий и явлений, которые были исследованы как феномены культуры, искусства, психологии и т.д. В то же время современная политическая философия включает в исследовательский арсенал все новые методы анализа.
Современное осмысление политики предполагает использование различных моделей и стратегий исследования – коммуникативных, кибернетических, синергетических, геополитических, этнологических, игровых.
Игра представляется одним из более глубинных и поэтому более образно и когнитивно богатых, нежели политика, феноменов культуры, что позволяет, используя игровые модели для сопоставления, обнаруживать в политическом пространстве новые смыслы. Однако предпринятый анализ не предполагает сведения политики к несерьезности или ее негативного аксиологического маркирования.
Анализируемые в тексте концепции Й.Хейзинги, Х.Арендт и В.Стризое обнаруживают глубинные параллели "игрового" и "политического", не сводя, однако один из феноменов к другому. Категория "игры" оказывается методологически продуктивной для анализа сферы политики во многом благодаря своей репрезентированности как в философском, так и в культурологическом и психологическом дискурсах.
Также в качестве причин обращения к модели игры в философско-политичеких исследованиях можно назвать, во-первых, усложнение политического анализа в ХХ веке, проявившееся, в частности, в стремлении изучать не статичные политические структуры, а динамичные процессы их функционирования и развития…
Также можно согласиться с утверждением М.В.Ильина о том, что «действительно научный анализ политического изменения связан не с фиксированием небывалого (оно заметно невооруженным глазом любому обывателю), а с установлением достаточно тонких нюансов того, как, почему и зачем воспроизводится старое».
И в этом аспекте оказывается важным возобновляемость как атрибут игры.
Однако, нередко связь между политикой и игрой истолковывается весьма узко, это характерно как для широкой аудитории, так и для профессиональной среды политологов и философов.
Обратившись к тому, как предстает политика здравому смыслу современника, не минуты не сомневающемуся в достоверности своих чувственных данных, трудно не заметить, что в массовом сознании феномен политики чаще всего ассоциируется с образом интриги государственных мужей или публичной игры политиков, как правило, корыстных и безнравственных, либо с образом безликого государственного управления (точнее, администрирования), как правило, беспристрастного и мудрого. Показательно, что эти образы аксиологически окрашены, причем окраска эта задается не только спецификой мировоззренческой или политической позиции, но и убежденностью, что, как и во всяком деле, в политике есть серьезное и несерьезное, полезное и бесполезное, и потому соответственно необходимое, и то, без чего можно обойтись. Удивительно, когда подобный патриархальный ригоризм оказывается присущ и солидным исследованиям. Энциклопедический словарь «Политология» понимает под политической игрой «метафорическое наименование политического маневрирования, интриги, закулисных сговоров, сделок, скрытых замыслов за фасадом безупречных политических отношений».
Итак, политическая игра как феномен политики — дело лицемерное, скрывающее действительное положение дел. В то же время политическое управление рисуется как фундаментальная, «базирующаяся на выработанных в обществе и законодательно закрепленных общесистемных императивных установках (конституция, законы, указы и т. д.)», строго научная часть политики.
Классика философской и философско-политической мысли ХХ века, представленная именами Й.Хейзинги, Х.Арендт, Л.Витгенштейна, характеризует связь между игровым и политическим гораздо более рельефно и поэтому эвристически продуктивно.
Хейзинга
Онтологическая интерпретация игры голландским философом может быть перенесена на политику, поскольку позволяет достаточно адекватно и полно представить внешнюю, видимую, сторону политической коммуникации, выделив в ее бытии особый феноменологический уровень. Образ игры — как индивидуальной, так и командно-коллективной — приближается здесь к спортивным играм и сценической игре актеров. Этот образ отличают равенство сторон, при одновременном признании интересов и индивидуальности каждого; ориентация как на состязательность и достижение лучшего результата, так и на поддержание единого пространства коммуникации; синхронность взаимодействия и исполнения ролей, предполагающая не только внешний (с соперником, зрителем), но и внутренний (в самой общности играющих) диалог и взаимопонимание.
Й.Хейзинга полагал, что состязательность есть непременный атрибут игры, а близость последней политике обоснована тем, что «политика всеми своими корнями глубоко уходит в почву игравшейся в состязании культуры». Таким образом получается, что хотя объективно связывают и разделяют индивидов в политике реальные интересы, но субъективно, на поверхности социальной действительности эту же роль играют действия и речь. Показательно, что в своей теории игры Й. Хейзинга раскрыл роль языка и действия как инструментов художественной, правовой, политической коммуникации, указав при этом на организующую роль игры, которая не просто упорядочивает игровое пространство, но и создает достаточно устойчивые общности играющих.
Также Й.Хейзинга отмечает: «Всякая игра есть прежде всего и в первую голову свободная деятельность. Игра по приказу уже больше не игра. В крайнем случае, она может быть некой навязанной имитацией, воспроизведением игры... Не будучи “обыденной” жизнью, она лежит за рамками процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей». С другой стороны, Й.Хейзинга специально подчеркивает, что поскольку борьба может приобретать нравственную ценность, а содержание морали может исключать использование игровой формы, то моральное сознание может исключать ассоциацию политической борьбы с игрой, хотя на самом деле, политика в этих случаях по-прежнему остается азартной игрой. Таким образом, игра приобретает аксиологически нейтральный статус: она может быть как моральной, так и аморальной. Во всяком случае, вопрос об оценке игры представляет собой самостоятельный вопрос, не имеющий раз и навсегда данного решения.
Арендт
В понимании связи между политикой и игрой у Ханны Арендт и Й.Хейзинги много общего, например, сопоставление игры и политики с театром, действом, представлением, которое само по себе допускает эстетизацию как добра, так и зла.
В своем описании бытия политики в социальном пространстве Х. Арендт указывает: «Замечательно, что греческое areth, римское virtus всегда присутствовало в сфере публичного, где можно было отличиться и превзойти других. На публичном поприще можно было достигнуть такого превосходства, которое недостижимо в частной сфере». Общественно-политическое поприще понимается здесь как сфера состязания во имя обладания высшими добродетелями, а значит, и общественным признанием.
Х.Арендт подчеркивает, что пространство политики принципиально отлично от утилитарной экономической сферы, от пространства обыденной хозяйственной деятельности и предполагает существование свободного индивида, поскольку само пространство есть пространство свободной деятельности, несовместимое с принуждением и насилием.
Для Х.Арендт феномен политики выражается в состязании действий и слов таким образом, что «действие и слово проявляются в сфере, охватывающей отношения между людьми. Они обращаются к окружающей индивида среде, в которой и происходит превращение действия и слова в игру, хотя их собственное содержание совершенно объективно».
Витгенштейн
Иначе полагал Л.Витгенштейн, создатель теории языковых игр… Его концепция, сформированная в середине ХХ ст. оказала влияние на все области философствования, в том числе и на политическую философию, заострив проблемы релятивизма и субъективизма как принимаемых политиками решений, так и методов анализа социальной реальности.
Языковая игра – понятие, введенное Витгенштейном в "Философских исследованиях" (1953) и оказавшее значительное влияние на последующую философскую традицию. Применение дискурсивного анализа к языку политики и политического обнаруживает все большую эвристичность витгенштейновских подходов, их значимость в философско-политическом анализе.
Если в "Логико-философском трактате" (1921) язык представляется как проекция, и предложение всегда либо истинно, либо ложно - третьего не дано, то в 1930-е гг. происходит поворот в сторону прагматики , то есть слушающего и реальной речевой ситуации. Витгенштейн отвергает свою старую концепцию языка: язык не констатация фактов и не всегда высказывание истины и лжи. В "Философских исследованиях" он приводит знаменитое сравнение языка с городом: "Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством новых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стандартными домами". И далее: "Представить себе какой-нибудь язык – значит представить некоторую форму жизни".
Ф. де Соссюр, основоположник структурной лингвистики, сравнивал язык с игрой в шахматы. Но в витгенштейновском понимании Языковая игра – это не то, что делают люди, когда хотят развлечься. Он считает весь язык в целом совокупностью языковых игр. Вот что он пишет по этому поводу в "Философских исследованиях": "23. Сколько же существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос? - Имеется бесчисленное множество таких типов - бесконечно разнообразны виды употребления всего того, что мы называем "знаками", "словами", "предложениями". И эта множественность не представляет собой чего-то устойчивого, наоборот, возникают новые типы языков, или, можно сказать, новые языковые игры, а старые устаревают и забываются [...]. Термин "языковая игра" призван подчеркнуть, что говорить на языке - компонент деятельности, или форма жизни. Представь себе все многообразие языковых игр на таких вот и других примерах: Отдавать приказы или выполнять их - Описывать внешний вид предмета или его размеры - Изготавливать предмет по его описанию (чертежу) - Информировать о событии - Размышлять о событии - Выдвигать и проверять гипотезу - Представлять результаты некоторого эксперимента в таблицах и диаграммах - Сочинять рассказ и читать его - Играть в театре - Распевать хороводные песни - Разгадывать загадки - Острить; рассказывать забавные истории - Решать арифметические задачи - Переводить с одного языка на другой - Просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить". И ниже в № 25: "Приказывать, спрашивать, рассказывать, болтать - в той же мере часть нашей натуральной истории, как ходьба, еда, питье, игра" (курсив Витгенштейна. - В. Р.).
Стризое
Российский исследователь В.С.Стризое сопоставляет игровую и управленческую модели политического и обнаруживает взаимную дополнительность этих стратегий. Согласно его представлениям, иррациональный тип управления, равно как и появление и распространение управленческих игр, элементы которых копируются в реальности, свидетельствуют, что игра (интрига) и управление людьми могут рассматриваться и раздельно, как относительно самостоятельные феномены, и в синтезе, как два момента одного единого феномена политики.
Он утверждает, что если игра и интрига, равно как и управление, – достояния не какого-то конкретного типа общества, а удел цивилизации всех времен и народов, то можно предположить, что каждый из феноменов может быть аксиологически окрашен в самые разные цвета.
Привлекательность административно-управленческой деятельности в немалой мере основана на властном статусе ее субъектов, внешних атрибутах, публичном характере. Однако стремление уложить решение политических проблем в прокрустово ложе административно-правовой системы оборачивается лишь имитацией политической активности. Писание многочисленных и правильных по содержанию резолюций и постановлений, лихорадочное нормотворчество, за которым не стоят реальное согласование интересов, реальное воздействие на общественные отношения, лишь прикрывают фактическое бессилие власти, потерю ею влияния и авторитета. С другой стороны, по своему формальному положению управленцы-администраторы выступают выразителями не только всеобщих социальных интересов, но и собственного, частного. При этом свой собственный интерес для чиновника часто предпочтительнее интересов различных социальных субъектов, во всяком случае – их взаимодействие осуществляется с принципиально неравных позиций.
Хотя и игра, и сухой управленческий расчет, безусловно, присутствуют в политике, а иногда и доминируют в ней, увлечение ими опасно. Когда игра, незаметно превратившаяся в интригу или администрирование, поглощает все содержание политической деятельности, то политик либо терпит крах, либо вырождается в чиновника. В водовороте интриги незаметно исчезает социальная составляющая политической деятельности: те общественные проблемы, ради которых собственно и ведется борьба. Интересы дела неизбежно приносятся в жертву личным амбициям и честолюбию.
Есть и еще одно обстоятельство, деформирующее политическую деятельность, если она приобретает исключительно форму интриги и администрирования. Внутренние пружины, движущие интригой, всегда скрываются от общественности. Тайна — неизбежный спутник любых политических интриг. Чиновник и управленец, хотя и действует публично и даже гласно, вовсе не настроен декларировать свои действительные цели и устремления. Более того, рационально организованная в веберовском духе бюрократия почитает за благо дистанцироваться от субъективных пристрастий, ценностей моральных императивов. Как видим, и в том, и в другом случае открытость, гласность и публичность деятельности оказываются мнимыми и неизбежно оборачиваются отрицательными последствиями как для общества, так и для действующих субъектов.
Феномен политической деятельности, взятый в предельной, гротескной форме выражения, возникает, образно говоря, в слиянии, как правило, открытой, эпатирующей страсти интриги с такой же открыто демонстративно холодной рациональностью управления. Ярко выраженная в интриге направленность на интересы конкретных субъектов, на персональное начало в отношениях дополняется в политике присущим управлению подчеркнуто публичным, формально организованным решением масштабных общественных проблем. Открытое, публичное согласование общественно значимых интересов – лицо действительной политики, несводимой к тайнам политических игр или к безликому бюрократическому администрированию.
В заключение отметим, что современная политическая философия, находится в общем контексте гуманитарного знания и все более обогощается методами и подходами культурологии, психологии, синергетики и т.д. А также в пределах самой политической философии происходит порождение новых и определенная диффузия старых исследовательских стратегий.
Обилие концепций политической власти и политического не в последнюю очередь обусловлено сложностью изучаемого феномена. Удовлетворительное теоретическое описание объекта в этих случаях возможно лишь на основе использования принципа дополнительности. Очевидно, что структуралистский анализ власти дополняется функционалистским, конфликтный — консенсусным, сущностный (целерациональный) — поведенческим (психологическим). Выбор теоретической парадигмы обусловлен, прежде всего, спецификой познавательной ситуации и связанной с ней исследовательской задачи.
Онтологизация и неизбежная в этом случае абсолютизация власти порождаются крайностями объективизма и субъективизма. В первом случае это означает апологию ценностно-нейтральной, а значит безотносительной к субъекту, метафизически неизменной сущности власти, своеобразный властный «универсализм».
Поиск возможностей сосуществования различных политических альтернатив вряд ли возможен на пути устранения их «субстанциального», доктринально-идеологического своеобразия. Гораздо плодотворнее поиск их предметно-процедурной совместимости, то есть обнаружение «феноменологической» совместимости. И поєтому в процессе осмысления современных политических реалий важно обнаруживать элемент "игрового" как сегмент сложного комплекса составляющих.
В этой связи правомерен вопрос о возможности аналогичного обоснования статуса игры в рамках директивного или функционального подходов. Не отрицая правомерности попыток такого обоснования, можно предположить, что его возможности будут значительно уже, нежели в рамках коммуникативной традиции. На одну из причин такой узости указал Й. Хейзинга, давая оценку концепции «политического» К.Шмитта: сводя политику к борьбе на уничтожение по принципу «друг — враг», «Шмитт не желает рассматривать противника даже как соперника или партнера» и потому начисто изгоняет из политики состязательное, а вместе с ним и игровое начало. Иерархичность директивного политического мышления, заранее предполагающая неравенство властвующих и подвластных, создает пространство для игры лишь как властно ориентированной (придворной) интриги. Системно-функциональный анализ, оперируя дихотомией «управляющие — управляемые», расширяет пространство игры, которая, помимо обладания местом в иерархии, нацелена уже на оптимизацию управления, что невозможно без раскрытия субъективного потенциала всех вовлеченных в нее политических субъектов. Между тем достаточно жесткое закрепление ролей управляющих и управляемых ограничивает число разыгрываемых сценариев.
Впрочем, встречаются и иные суждения. М. В. Ильин полагает, что «игровая и коммуникативная интерпретации природы политики являются больше, чем метафорическими аналогиями» и непосредственно связаны с ее сущностью
Именно потому, что игра и управление прочно связаны с глубинными основаниями цивилизации и культуры, мы полагаем, что эти феномены присущи не одной только политической коммуникации, но также властно директивным и функциональным политическим отношениям.
Второй существенный момент демократии, который раскрывается в современном теоретическом анализе политической коммуникации, позволяет назвать ее демократией отбора. Строго говоря, идея отбора лучших, ориентация на высшие достижения были присущи и классической либеральной демократии. Но коммуникативная парадигма вносит сюда новые акценты. Пространство демократии у Ю. Хабермаса — это пространство политизированной общественности, форма самоорганизации которой представляет собой такое горизонтальное взаимодействие добровольных ассоциаций, при котором все институты общества оказываются подвижными и неустойчивыми.
«Этот институционализм, — продолжает Ю. Хабермас, — соприкасается со старолиберальным представлением о сплачиваемой ассоциациями общественности, в деятельности которой может находить реализацию коммуникативная практика процесса образования мнений и воли». В этой позиции можно расставить несколько акцентов: во-первых, критика институтов соединяется с их поддержкой общественностью, что указывает на стремление последней усовершенствовать, оптимизировать институты; во-вторых, смысл этой оптимизации состоит в достижении баланса «согласие — несогласие», «сомнение — поддержка»; в-третьих, происходящий отбор не может оцениваться лишь как отбор высших характеристик и достижений: смысл его не в получении места во властной иерархии, а в обнаружении таких подходящих для данных условий свойств, которые наилучшим образом обеспечивают жизнедеятельность ассоциаций и всей общественности.
Но осознавая присутствие в сфере политического двух начал – управляющего и игрового, кибернетического и синергетического, необходимо подчеркнуть, что в «условиях развития социально-политического процесса демократизации возникает проблема качественного перехода от понятий и ситуаций принудительного властвования к относительно добровольному принятию решений индивидом, основанному на убеждении извне или самоубеждении». И таким образом анализ игровых моделей приобретает все большее значение.
В ХХ веке именно сфера политического давала многообразные примеры попыток конструирования, созидания нового общественного порядка, с новой шкалой норм и ценностей. содержательной социальной метафорой современности может стать образ «расколдованного мира», возникающий в русле социально-философской концепции М. Вебера. И здесь, в попытке его социально-политического истолкования, мы можем заметить, с одной стороны, особое значение полиморфизма социально-политического бытия, утратившего сакральный смысл, с другой — разнонаправленность и даже противоречивость социально-политических поисков. Дело заключается не столько в том, что тотальное господство утилитарной рациональности нашло свое естественное продолжение в религии потребительства, сколько в том, что тенденция к сакрализации социального бытия раньше других охватила бытие политическое, породив невиданное господство политической мифологии и культа, прочно придав образу политики иррациональные черты. Тем самым мы столкнулись с принципиально новыми политическими феноменами, значением которых вряд ли можно пренебречь. И одним из феноменов, который может быть игра.
июнь 2005